О суббота! - Дина Калиновская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Моня, ты спишь?
— Нет!
— Моня, напиши завтра Гуточке, пусть скажет, что нужно Наташе и Володичке. И тогда ты напишешь своему брату. В Америке все есть.
— Не выдумывай, спи!
«Да, — думал он, — но что же все-таки сказать Грише, — думал он, — когда Гриша встанет на пороге?»
Утром пришло решение.
— Ты полагаешь, сукин сын, — скажет старший брат, — как только ты удрал в свою Турцию, я сразу же швырнул вожжи в пылающую печь? Ты так полагаешь? Но ты ошибаешься. — И снимет подтяжки и влупит ему подтяжками, как следует.
И будет то, что надо.
ЯСНЫЕ ОКНА
Саул Исаакович теперь по два и по три раза в день бывал у сестры, чтобы не пропустить Гришиной телеграммы. Как-то пасмурным утром он вышел из дома, оглядел мокрую после ночного дождя улицу в одну сторону — до Суворовских казарм и в другую сторону — до решетки у обрыва, за которой мерцало море, увидел матроса, болтающего по телефону-автомату, увидел фургон со свежим хлебом у булочной и мотороллер с прицепом, нагружаемый у пивной пустыми бутылками, увидел клочья темной тучи над улицей, и с такой решительностью направился в парк искать партнера для игры в домино, словно Гриша шел с ним и спешили они на другой конец местечка драться с тамошними.
В парке по набережной аллее, по той ее стороне, где не росли большие деревья, но зато через низкий парапет было видно все, что делалось в порту, прогуливался единственный человек в шлепанцах и халате, больной из госпиталя, крайнего в переулке дома. Саул Исаакович пошел вдоль парапета. Коробка с домино постукивала в кармане.
На итальянское судно грузили тюки столь внушительных размеров, что кран мог закладывать в сетку штуки по четыре, не больше. Размышляя о том, хлопок ли это или пенька, а возможно, и валенки на экспорт, любуясь величавыми действиями кранов, прислушиваясь к приятному, почти музыкальному клацанью металла в порту, наслаждаясь мокрыми запахами парка, Саул Исаакович дошагал до крепостной башни. Возле крепости, вернее, возле уважаемых остатков ее обнаружилось, что ходячий больной исчез. Непонятно было, куда он исхитрился деться: впереди аллея была совершенно пустынна.
Пришло в голову пожить некоторое время одиноко где-нибудь в шалаше, чтобы не было поблизости людей, но были бы звери и птицы. А он бы в своем шалаше просыпался до рассвета и слушал бы птиц. Саул Исаакович подумал и помечтал немного уже не о шалаше, а о неторопливой бесцельной ходьбе по дорогам, налегке, с узелком, помечтал о ночевках в стогу или под кустом, помечтал о воде прямо из реки. Дул ветер и было сыро нездоровой сыростью. В парке не появлялся никто. Саул Исаакович властвовал над мокрыми деревьями — они шумели сейчас для него одного, над памятью о турках, построивших некогда крепость, над влажным воздухом, наслаждался своей властью и обдумывал подробности возможного бродяжничества.
Конечно, в Ясные Окна он придет непременно. И найдет сарай, где его и покойного теперь Мишу Изотова и Галю Сероштаненко держали под замком. Была осень двадцать первого года. Они шагали от села к селу, три товарища из отдела агитации, три кожаные тужурки. Они несли с собой плакат и три выступления единого смысла и содержания: не бояться банд, поскольку все ликвидированы, сеять на новых землях, поскольку земля — крестьянам, доверять Советам.
Саул лежал на полу скорчившись, поднялся жар во всем теле, рана в паху адски болела, но сознание он больше не терял. Когда оглядывался, видел одно и то же: Галю под окном, молчаливо нянчившую отрезанную свою косу, и Мишу с разбитым лицом.
Вокруг них вчера стояли в кольцо. Было произнесено слово «шпионы», грянул тот самый удар ятаганом в пах…
Среди ночи женщина отперла сарай и прошептала в щелку: «Бричку залыште потом на станции». В Константиновке горело, в Вишневом тоже горело, там стучал пулемет.
— Это Тютюник, — сказал Миша. — Кто считает, что он всякий раз уходит в Румынию, тот в корне ошибается.
Начал моросить дождь, а туча с моря несла, по-видимому, настоящий ливень, но Саул Исаакович не уходил — так важно было для него свободное чувство, которое давал разомкнутый горизонт и одиночество. Он не забыл о ходячем больном, он понимал, что человек, сумевший провалиться под землю, сумеет и выйти из нее, но надеялся, что тот не будет торопиться. Он хотел без помех додумать и дочувствовать план путешествия до конца, зная, как недолго сползти с одной хорошей мечты на другую. Нетвердым стало его внимание к делам и решениям после ранения в Ясных Окнах.
«Найти сарай, — решил он. — Надо найти тот сарай, как находят забытую могилу. И постоять у могилы счастья с Ревеккой, у могилы ее молодой смешливости, у могилы простых отношений с друзьями, равноправия среди мужчин, покровительства над женщинами… А потом пойти по краю дороги или совсем без дороги. Идти и идти…»
«Ревекка! — горько думал Саул Исаакович. — Бедненькая уверена, что никто в мире не знает, как они жили после Ясных Окон, что можно скрыть от людей, если ходить не в общую баню, а в отдельные номера. Она говорила, что не желает, чтобы обсуждали ее ночную жизнь.
«Их ночи! — думал он. — О Господи!»
Некоторое время ночи были молчаливыми, иногда — с бледными утешениями. Потом бессонными, с плачем, с истерическими выбеганиями на кухню, с ужасными словами. А потом опять без утешений и без истерик. Они жили по-старому, спали вместе, но перенесли к себе в спальню кроватки дочерей. Вторая комната стала парадной. И в эту комнату он притащил вернувшегося в их город Мишку Изотова, холостяка. С умыслом притащил. Единственного, кто знал. С тайной мыслью притащил: «Пусть будет, что будет! Дикая моя птица, ты — свободна!»
Мишка был строг. Но через месяц Саул все увидел в их глазах и услышал в их смехе и в их молчании.
Какой был год!
Ревекка готовила в тот год вдохновенно. Миша давал в семью деньги, а Ревекка чуть не ежедневно бегала на Привоз. В кухне благоухало, стол накрывался даже в будние дни чистой скатертью. А ночью, лежа рядом с Саулом, Рива болтала о мелочах дня. Вот какой был год.
Испортил все он сам. Однажды утром, забыв нечаянно папку с отчетом, помчался обратно. Всего пять минут прошло, как он захлопнул дверь.
«Всего пять минут!» — думал он и надеялся на эти пять минут.
Он вошел, взял на столе бумаги и сразу вышел. Но тайна, хоть и была тайной только для видимости, перестала быть тайной вообще.
Миша съехал. Миша сказал:
— То было грехом, а это было бы свинством.
А Маня ничего не знала. Весь тот чудный год она ходила к ним в гости. Еще через год они поженились — Маня и Миша.
Миша любил декламировать стихи Валерия Брюсова «Мой дух не изнемог во мгле противоречий». Но они, и Миша и Ревекка, долго еще терзались, при встречах тяжело не смотрели друг на друга.
По ноздреватой стене крепости поднималась гусеница.
«Зачем? — подумал о ней Саул Исаакович. — Зачем она тащится по каменной пустыне, когда нужные ей листья совершенно в другом направлении? Роскошная! Пушистая! Прямо-таки драгоценность из музея! Несчастная, не знает, что делает! Ей кажется, что она ползет по дереву и скоро достигнет изобилия!»
Саул Исаакович подставил палец под ее движение, похожее на дыхание. Гусеница наползла, цепко облепилась. Но только Саул Исаакович перенес ее на траву, упруго развернулась и бесповоротной волной упрямо полилась к стене.
«Вполне возможно, — каялся Саул Исаакович, — ей от рождения предопределено однажды совершить бессмысленное путешествие. Очень вероятно, что сверху она уже не пешком сойдет, а слетит на шелковых крыльях. Природа!» — восхитился он затейливости и утонченности всякого земного устройства. Вот тут-то от стены крепости отслоился больной из госпиталя в байковом халате незаметного военного цвета. Он оказался узкоглазым стриженным под машинку новобранцем.
Молодые солдаты действовали на сердце Саула Исааковича определенным образом: ему нестерпимо хотелось кормить их булочками с изюмом.
Солдат подошел близко, но заговаривать не торопился.
— Не заболел бы — не увидел бы моря, — помолчав, сообщил он. — В общем, повезло!
— Это — смотря какая болезнь, — возразил Саул Исаакович.
— Плеврит, — пожаловался солдат.
— А врачи разрешают гулять по сырой погоде?
— Окно палаты не смотрит на море, — объяснил солдат.
— А родители? Мама, папа — где проживают?
— Казахи мы.
— А!.. И как же тебя зовут?
— Симбек. Симбек, Симбек, — трижды повторил солдат, привыкший, очевидно, к переспрашиванию.
— Огромная страна! Я был в Казахстане. Верблюды! Лошади! Юрты! Но что такое — ваши женщины! — говорил Саул Исаакович размеренным тоном человека, имеющего вкус к неторопливой восточной беседе. — Я не говорю — молодые, это не надо обсуждать, молодые везде замечательны, правильно? Но — старые! Старые женщины у вас прекрасны.
