Взломать графа - Волынская Илона,Кащеев Кирилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впрочем, пока расплата откладывалась: темнота играла мне на руку — обе горничные были озабочены лишь тем, чтоб не сорваться со ступенек.
— Встали наконец-то, ленивые besovki! — вспыхнул желто-оранжевый лепесток огня, лязгнули домовые ключи и из мрака выступила темная фигура… в приличном для экономки коричневом платье. Девушки присели в реверансах.
Почему мистрис Palashka называла Бесси и Бет — besovki, не понимал никто из домашних. У русского секретаря милорда удалось выяснить, что это слово означает что-то вроде «дьяволицы», но что дьявольского мистрис Palashka нашла в низенькой и конопатой Бесси, или в высокой и худой как жердь Бет, так и осталось тайной.
— Я камердинерам велела воду для умывания барину с барчуком самим взять, а барышней камеристка займется.
Бесси и Бет переглянулись и уже живее присели снова:
— Спасибо, мистрис!
— Нечего тут than’k-ать! Чтоб гостиную в порядок привели, а то газетиры — ровно Mamaeva Orda! Ковры, и те отчищать надобно! По-хорошему их бы в снег закопать…
— Газетиров, мистрис? — удивилась наивная Бет.
— Ковры, глупая девчонка! Хотя и газетиров… В вашем Лондоне снега, чтоб для чистки ковра сгодился, и зимой не бывает, а уж нынче… Ну что встали? Заварку спитую в буфетной заберите, раз снега нет, и бегом работать!
Еще один реверанс и горничные умчались и впрямь бегом, рискуя споткнуться. Мистрис Palashka принялась чиркать пером в домовой книге, судя по печальным вздохам, подсчитывая расходы, понесенные из-за вчерашнего нашествия газетной братии. Пользуясь случаем, я тихонько проскользнул мимо нее и поспешил за горничными.
— Mamaeva Orda — это кто? — на бегу спросила Бет.
— Это такие русские варвары, которые ужасно обращаются с коврами! — с апломбом ответствовала Бесси, уже второй год служившая в доме русского посла, графа Воронцова, на Мэнсфилд-стрит[1]. — И с диванами тоже! — убитым голосом закончила она, зацепившись за отогнутый край ковра и едва не полетев кувырком прямиком на диван.
Углы гостиной тонули в сумраке, но центр ее освещали отблески пламени в уже растопленном камине.
— Пелагия Игнатьевна первым делом велела тут протопить — в тепле, как барыни работать будете. — поворачиваясь от камина, заметила еще одна девушка. В ее английской речи слышался изрядный акцент. Она стряхнула в мешок выметенную из камина вчерашнюю золу и подошла к замершим у дивана горничным. И тоже замерла.
— Что ж они, во всех лондонских лужах вывалялись, прежде чем к милорду на диван усесться! — наконец выпалила Бесси, яростно потрясая стиснутым кулачком. — Свиньи газетные они, а не джентльмены!
— Правая рука, левая, а вот и… филейная его часть! — чистильщица каминов стащила плотные рукавицы и принялась тыкать пальцем в грязные отпечатки на обивке турецкого дивана. — Свалился, видать, на диван, а потом подняться пытался, да только хуже сделал! Вот говорила Пелагия Игнатьевна джина им не давать, а мистер Фокс[2]: «От джина пишут бойчее!» — передразнила она. — Видать, один и вовсе бойким заделался, пьянь аглицкая! — она нагнулась, возвращая на место отвернутый край ковра. — Э, да здесь тоже, глядите! — она поскребла плохо различимое в сумраке пятно. На пальцах остались темные разводы. — Кофий, что ли? — и потянулась обратно к перчаткам…
— Steshen’ka! — налетевшие с двух сторон Элизабет вцепились ей в локти. — У тебя ведь есть? — Бесси с трогательной надеждой заглянула ей в глаза. — Ведь есть, скажи?
— Нам бы хоть немножечко, хоть чуточку… — обрисовывая ладонью весьма внушительную округлость, вторила Бет. — Одной заваркой ведь не отчистим!
— Так нету! — развела руками Stesha. — Да и откуда? Спят еще все!
— А если милорд проснется и увидит вот это? — жестом трагической актрисы театра «Глоб» Бесси указала на замаранную обивку и пятна на ковре. — К лакеям сходи, к камердинерам!
— Мы тебе потом тоже что-нибудь хорошее сделаем! — клятвенно пообещала Бет.
— От же ж правильно вас Пелагия Игнатьевна зовет, besovki и есть! — ругнулась Steshka, окончательно сдаваясь, и направилась в кухню за нужным ведром.
— Кто придумал секретарей в господском крыле селить? Тоже мне, баре! — стараясь не звякнуть дужкой и не наткнуться на выставленные вдоль коридора вазоны, бормотала она.
Проникшаяся бедой прислуга отдала, что могла. Даже сам дворецкий, мистер Бартон, не побрезговал! Бесовки трудились над диваном, но жирная, явно уличная грязь отходила неохотно, и ясно было, что уже собранного главного моющего средства не хватит, и надо добывать еще.
Кончиками пальцев Steshka толкнула обитую войлоком дверь. Отлично смазанные петли бесшумно повернулись, и она скользнула в приоткрывшуюся щель. Замерла у порога, приучая глаза к темноте. Аглицкому секретарю, как и слугам, брать свечи в комнаты не дозволялось. Хоть бы храпел, что ли, во сне, либо причмокивал — а то куда идти, непонятно. Привыкшие к темноте глаза разглядели, наконец, массивный контур кровати. Смутно белела перина, обрисовывая лежащего под ней человека.
Steshka двинулась сквозь мрак. Шаг… Скрипнула половица. Еще шаг… откуда-то, словно сам подскочил, рядом оказался туалетный столик — от толчка стоящий на нем кувшин закачался, глухо постукивая об умывальный таз — трак-так-так! Steshka замерла на одной ноге…
Кувшин перестал качаться, стук смолк. В комнате по-прежнему стояла тишина.
— Фффухх! — Steshka шумно вдохнула… и сама себе зажала рот ладонью. И сама же разозлилась! — Даже и разбужу, авось, не накажут! Не велика птица — секретарь! — парой стремительных шагов она пересекла спальню… наклонилась…
И выхватила из-под кровати ночной горшок, где с ночи уж должно было прикопиться хоть сколько бесценного и единственно действующего моющего средства!
Наклонила над ведром и… Горшок только глухо стукнул об край. Бульканья не было.
— Пустой, что ли? — Steshka в возмущении воззрилась на спящего секретаря. — Ну и зачем я сюда лезла? — с гневным стуком водрузила горшок на место.
От толчка кровать едва заметно дрогнула и из-под перины вдруг свесилась рука. Качнулась, как маятник… замерла…
Steshka, как зачарованная, уставилась на эту неподвижно свисающую руку, а потом быстрым, вороватым каким-то движением, мазнула пальцами по еще теплой… но уж стремительно остывающей ладони. У нее вырвался задушенный писк… и поставив, наконец, проклятое
