Дом в Порубежье (рассказы) - Уильям Ходжсон

Они должны были пожениться после его возвращения из очередного плавания, но его возлюбленная получила известие о том, что он утонул в море; он и впрямь упал за борт, но его подобрал идущий в Китай парусник, и он, прежде чем вернулся домой и сообщил о том, что жив, более года не подавал друзьям вести о себе, так как это произошло до изобретения телеграфа, а его единственное письмо где-то затерялось. Когда он, наконец, добрался домой, его ждали грустные перемены. Его возлюбленная, сердце которой было разбито, постриглась в крупный монастырь Святого Себастьяна и пожертвовала туда все свое состояние и земли. Сколько раз он пытался поговорить с нею, мне не известно; однако если его религиозные воззрения и позволяли ему просить ее о том, чтобы она отказалась от обета, покинула монастырские стены и, вернувшись в мир, вышла за него замуж, эти увещевания, очевидно, не возымели успеха; хотя, возможно, поскольку она оставила мир, они не обменялись ни словом.

С тех пор, вот уже на протяжении девяти долгих лет, Большой Хуан Карлос торгует вдоль побережья. Свое прежнее занятие он забросил и теперь плавал из одного порта в другой на собственном небольшом судне. Дважды в год он швартовался у небольшой пристани напротив высокой серой монастырской стены и стоял там неделю, высматривая из года в год в этом длинном узком окне свою утраченную возлюбленную, мелькавшую два раза в день в его проеме.

Через неделю он поднимал паруса. Ровно неделю стоял он у старого причала. Затем, словно истощив все свои душевные силы — словно боль становилась тогда невыносимой, он поднимал якорь и уходил, не взирая на погоду и состояние дел в торговле. Обо всем этом низенький горбатый помощник узнал более или менее подробно во время предыдущих заходов, совершенных им вместе с Большим Хуаном Карлосом в этот малозначительный порт, где находился женский монастырь.

А она — что же думала и чувствовала эта молодая монашка? Какую жестокую борьбу она, наверное, выдерживала в эти безрадостные, тоскливые месяцы между заходами судна, выглядывая каждый день из высокого окна на лестнице, когда проходила по ней в длинной молчаливой процессии, и ища взглядом небольшое каботажное судно и стоящего на его корме большого мужчину, ждущего — напряженно и молчаливо — ее появления на короткий миг в безжалостной веренице фигур. И кое-что из этого маленький горбатый помощник постиг, смутно, и начал испытывать хоть и раздраженное, но сочувствие. Однако его мнение было ограничено и определенно: «Какого дьявола он не вытащит ее оттуда?» — думал он. И оно обозначало границы его воображения, а следовательно, и понимания.

Его собственные религиозные представления формировались в доках (лондонских доках, в его случае) и развивались в баковых надстройках; и теперь он, по собственным словам, «снизошел до прибрежного маневрирования». Впрочем, несмотря на свои небольшие познания в религии или даже легкомыслие в нравственных вопросах, это был добрый и мужественный человек.

— Какого дьявола… — опять начал он, не прекращая своего вечного ворчания и не понимая, что женщина, сделав какой-то шаг, может верить в то, что уже ничего назад вернуть нельзя, — что обычай, вера и, наконец, (результат того и другого) Совесть могут даже не допустить такой мысли, посчитав ее преступной, способной лишить ее Вечного блаженства. Вечное блаженство! Услышь маленький горбун такие рассуждения, он бы только ухмыльнулся. «Какого дьявола он не вытащит ее оттуда!» — ответил бы он и смачно сплюнул.

И все же понятно, что сердце этой женщины, даже через столько лет, было готово сражаться за свое счастье — ее сердце, всегда втайне и молчаливо сознававшее порочную неестественность насилия над собственной женской природой. В течение этих долгих лет ее сердце настолько закалилось, что могло покончить с этой пыткой, которую ее мозг (отуманенный религией) вменил ей в обязанность терпеть всю жизнь. И вот, сама того не сознавая, поскольку мозг не понимал, что ее сердце одерживает победу, она оказалась в таком положении, когда ее верования превратились для нее в терзающие оковы. Она была готова покинуть монастырские стены, и маленькому помощнику помогли это заметить его глаза, сердце и ум. Для него это был вопрос выбора способа и средств — практический. «Какого дьявола!» — вот что не давало ему покоя. Почему? С нетерпеливым раздражением, граничащим с презрением, маленький помощник постоянно задавал себе этот вопрос. Почему Большой Хуан Карлос, как и остальные даго[2], носится со своей религией! Он не понимал ни причины недовольства, ни его природы; однако ему было по опыту известно, что прибрежные народы поражены чем-то таким. Если же Большого Хуану это не волнует, тогда «какого дьявола»… И он, раздраженный, снова занялся своим делом, опять задавая себе прежний вопрос: если он не верующий, в чем тогда дело? Неужто ему не видно, как вспыхивают ее глаза, когда она глядит на него! Неужто он не замечает, что ей безумно хочется быть с ним!

Почему Хуан Карлос не пробовал вернуть себе то, что желал больше всего на свете? Быть может (и исключить этого, по-моему, нельзя), в первые годы после своего возвращения он и пытался; однако молодая монахиня, потрясенная колоссальностью этой мысли, безнадежно обремененная обетами, с ужасом отвергла это предложение и принялась с удвоенным рвением искать в своих монашеских обязанностях спокойствия и безмятежности, мира и счастья, навеки, как ей казалось, утраченных ею в мире. А затем последовала череда долгих лет, когда ее сердце тихо и втайне — почти незаметно для нее — прокладывало путь к победе. А тот мужчина (лишившись прежней необузданности в своем стремлении вернуть ее себе — и, возможно, получив отказ, окончательный, как представлялось его мужскому уму) уступил под влиянием своих религиозных воззрений, руководивших им в обыденной жизни; а потом год за годом даже не пытался возвратить ее обратно, стараясь обрести душевный покой во время двух коротких посещений старой пристани, когда он каждый раз в течение одной безумной недели ждал появления своей любимой.

Тем не менее в нем, как и в этой женщине, шло, без его ведома, упорное разрушение веры — все случайное и наносное гибло, освобождая место основной потребности человеческого сердца, — так что старые барьеры «Невозможного» превратились теперь в тени, которые исчезнут в тот момент, когда его потребность заставит его исполнить то, что жаждет его сердце.

Его первая попытка — если таковая была — явилась результатом его естественной потребности — его любви, — но ему недоставало уверенности в себе и воли противостоять будущему. Да, если бы ему удалось сразу добиться своего, их бы замучили сомнения в правильности принятого решения и страх перед загробным миром; их бы все эти годы терзали угрызения совести. Однако отныне, что бы они ни сделали, они сделают это, если придется, спокойно и без колебаний, сначала подумав, взвесив все возможные издержки, убедившись в собственных силах и удостоверившись в том, что их потребность действительно сильнее всего того, что может быть противопоставлено ей. И поэтому они готовы — нуждаются только в решающем толчке, приводящем в действие силу, скопившуюся за годы ожидания.