Кто ищет... - Аграновский Валерий Абрамович

Компания, таким образом, оказалась в полном составе, если не считать Рыкчуна, и мы, ко взаимному удивлению, сели обедать за один стол. Мне не приходилось бывать на дипломатических раутах, но там, вероятно, обстановка такая же. Застучали ножи и вилки, задвигались челюсти, вполне интеллигентно потекла беседа, касаясь общих вопросов, ни у кого за пазухой не видно было камней, но напряженность густо висела в воздухе. Я считал бы наше общество идеальным, если бы постепенно, слово за слово, не завязался разговор на больную тему, не закипели бы страсти и присутствующие не оставили тарелки. Тогда я вынул блокнот и через полчаса уже знал о главных причинах конфликта и представлял себе его размеры.

Мне остается пригласить читателя перенестись на два года назад — в то время, когда у них все началось. Программу я предлагаю такую: сначала мы с головой окунемся в конфликт, а затем возвратимся к столу, чтобы на равных принять участие в остром разговоре.

5. ЛЮБОВЬ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

Два года назад «мерзлотка» еще была не станцией, а экспедицией. На ней жил один постоянный житель — сторож, а сотрудники приезжали из Областного или из Москвы на сезон, а когда поле кончалось, сматывали удочки. Между тем «мерзлотка», как любое учреждение, научное или не научное, имела план, который следовало выполнять. И вот возникла ситуация, поставившая сезонный план под угрозу: очередной ведущий ученый Каримов собрался в отпуск, отпуска на Севере, как известно, полугодичные, а на Каримове держалась главная научная тема. Начальник экспедиции Антон Васильевич Игнатьев дал телеграмму в Москву с просьбой выслать подмогу.

В МГУ на кафедре мерзлотоведения сидели не глупые люди: реакция на телеграмму была мгновенной. Из многих желающих выбрали самых достойных, и два дипломника вскоре явились на «мерзлотку». Это были Карпов и Рыкчун.

Игнатьев отнесся к прибывшим вполне доброжелательно и назначил их руководителями отрядов. Когда они, блестяще справившись с заданием, написали отчеты, начальник экспедиции мало того что оплатил их работу, еще договорился с кафедрой, что она будет зачтена студентам как диплом. Казалось бы, со всех сторон хорошо: Игнатьев доволен выполнением плана, а Карпов с Рыкчуном — практикой, заработком и дипломами. Никаких взаимных претензий.

Но это была только видимость. На самом деле между ними с первого дня возникла взаимная антипатия, причина которой непостижима, так как кроется в несовместимости характеров. (Позже, когда читатель узнает Игнатьева, он поймет, что характерец у него действительно не медовый.) Обе стороны носили антипатию глубоко в ножнах своей души, не собираясь оголять оружие, — правда, если не будет подходящего повода. Так или иначе, но знакомство двух дипломников с Игнатьевым мы вправе называть «любовью» с первого взгляда, беря в кавычки слово «любовь», а первый взгляд оставляя в его истинном и прямом смысле.

Прежде чем продолжить повествование, скажу, что ровно через год экспедиция превратилась в стационар: станции дали собственные штаты, круглогодичную работу и постоянного научного шефа — Сергея Зурабовича Диарова. В этот момент Рыкчун и Карпов, как старожилы, были распределены на «мерзлотку» в качестве постоянных работников. Игнатьев лично встретил прибывших, обласкал их взглядом, поселил, а вечером даже произнес тост в честь нового пополнения.

Вскоре на станции появилась Григо, которая тоже получила сюда направление, но задержалась в Москве из-за болезни матери, а вслед за ней — Гурышев: он случайно забрел на Крайний Север, попал на «мерзлотку» и пришелся там ко двору.

По штатному расписанию, — это очень существенный момент, его следует запомнить, — станция могла иметь трех младших научных сотрудников. А кандидатов оказалось четверо. Зато была свободна вакансия заместителя начальника «мерзлотки»: кусочек лакомый и перспективный.

Но двинемся дальше.

Читатель должен понять, с каким настроением выпускники университета ехали на Север, — я не беру в расчет Гурышева, но не потому, что он выпускник не МГУ, а из Киева, а потому, что он уже два года бродил по стране и, кроме того, был совершенно лишен тщеславия. Из оставшейся троицы каждый имел свою цель, и не маленькую: нелепо предполагать, что человек, отправляясь в такую даль, может поставить перед собой ничтожные цели. Во всяком случае, и Карпов, и Рыкчун, и Марина Григо привезли на Север собственные планы научных работ, подсказанные еще вузовскими профессорами, и страстное желание «делать дело, а не стружки», как точно выразился Карпов.

Что нужно было каждому из них для осуществления мечты? Самостоятельность. Только самостоятельность. Ничего более, кроме самостоятельности.

И они ее не получили.

Обстановка была такова. Сергей Зурабович Диаров делал в то время докторскую диссертацию на тему «Развитие озер в условиях вечной мерзлоты». Сама по себе идея развития озер не была новой, ее высказывали задолго до Диарова, в литературе имелись интересные мысли на этот счет, правда, никем не оформленные в самостоятельную тему: просто валялись осколки цветного стекла. Но для Диарова — человека, обладающего чувством пропорции и имеющего глаз талантливого художника, эти осколки явились прекрасным материалом, из которого можно было сделать великолепную мозаику.

К слову сказать, возникает попутно вопрос: кого в таких случаях надо считать автором работы? Тех, кто выдвигал отдельные идеи, или тех, кто связывал их в единое целое? Лично я, откровенно скажу, не знаю. Тут можно спорить. Одни будут утверждать: самое главное, основа основ — идея. Другие возразят: главное — доказательства. Третьи отдадут предпочтение тем, кто собирал цветные осколки… Не будем пока доискиваться истины. Наш разговор грозит стать схоластичным, меж тем события, развернувшиеся на станции, помогут найти конкретный ответ.

Диаров, как я уже сказал, был научным руководителем «мерзлотки» и юридически подчинялся Игнатьеву. Не он начальнику станции, а начальник станции ему платил полевые из сметы «мерзлотки». Но фактически Сергей Зурабович был выше Игнатьева хотя бы потому, что все научные материалы проходили через его руки, а наука была главным смыслом существования станции. Именно Диаров был для Игнатьева и прочих сотрудников «мерзлотки» той инстанцией, которая практически единолично определяла «допустимость» научных работ, то есть возможность их публикации или защиты на ученом совете. Кроме того, Диаров вообще был сильным человеком. Он являлся составителем, редактором и полным хозяином ежегодного сборника «Труды Северного комплексного института», а, кроме как в этом сборнике, публиковаться сотрудникам станции фактически было негде. Наконец, он заведовал в Северном институте лабораторией мерзлотоведения, был членом дирекции и, следовательно, членом ученого совета, не говоря уже о том, что от его лаборатории станция полностью зависела в определении своей научной тематики и никакие ее балансы, счета в банке, печати и прочие атрибуты самостоятельности голоса не имели.

Наивно было предполагать, что Диаров, обладая такой властью, пойдет на распыление мэнээсовских сил. Он, и только он, хотел формулировать для молодых ученых общую задачу, и только он желал выполнять на станции обязанности коренной лошади. Всем остальным отводилась роль пристяжных. Исходя из этого, Диаров сам занимался подбором кадров, регулируя движение, как виртуозный уличный постовой. Однажды ему понадобился геофизик. Игнатьев нашел очень способного ученого, некоего Веретишина, но институт его не утвердил. Почему? Потому что у Веретишина были самостоятельные идеи и планы, о них узнал Диаров, и вот вам результат. Одновременно с Веретишиным Игнатьев, кстати, представил на утверждение нашу четверку: Карпова, Рыкчуна, Григо и Гурышева. Все они, хоть и со скрипом, Диарову подошли: Гурышев был человеком спокойным, Григо — женщиной, с которой взятки гладки, а Карпову и Рыкчуну шеф собирался дать темы, которые уложились бы в русло его диссертации. Кроме того, Диаров учитывал, что мэнээсы молоды и как ученые еще не конкурентоспособны, не то что Веретишин, имевший к тому времени около сотни опубликованных работ и почти готовую диссертацию. Еще до официального утверждения мэнээсов институтом Игнатьев, отлично зная все эти «правила движения», рискнул за счет станции заказать Рыкчуну сапоги сорок седьмого размера: риск был оправданным, Рыкчуна утвердили.