Сделка - Макс Коллинз

Но такова уж война, и, судя по приподнятому настроению пассажиров нашего поезда, нас можно было принять за людей, которые направляются на курорт. Поэтому наша поездка, особенно ее первый день, была полна ребячливого веселья: они кричали, шалили, махали из окон коровам, машинам и, конечно же, девушкам.

Эти мальчишки никогда до этого не были на Западе. Мы с Барни были, но все равно сидели, как зачарованные туристы, глазея в окна на расстилающиеся пейзажи. Фермерские угодья постепенно сменялись неплодородными землями, и это казалось нам вполне естественным. Мы оставляли Америку позади.

Мальчишки знали, кем был Барни, и некоторые поддразнивали его, но в основном они хотели иметь его автографы и слушать его рассказы. Он смешил их, показывал им удары – что ему приходилось делать и в повседневной жизни, – но в конце концов он выдохся и постарался переключить их внимание на меня, пытаясь представить дело так, как будто я тоже был неординарной личностью.

– Послушайте, поговорите с Натом, – сказал им Барни, – если вы хотите услышать о какой-нибудь знаменитости. Он знает Капоне.

– Не врешь?

– Знает, точно. И Фрэнка Нитти тоже. Нат был у Биограф-театра в тот вечер, когда там пристрелили Диллинджера.

– Это правда, Нат?

– Более или менее, ребята.

Таким образом, все узнали, что с ними едут известный боксер и частный сыщик, и мы получили свою долю изумленных возгласов. Зато нас зауважали. Даже наши годы. Мы были самыми старшими; никто, кроме офицеров на призывном пункте, не поверил, что мне было двадцать девять лет. Включая меня самого.

У меня было достаточно времени в поезде, чтобы подумать о том, почему я все-таки завербовался. Перед самым отъездом Барни сказал:

– Тебе бы следовало отказаться от этого, Нат.

– Я подписал бумаги.

– Ты был пьян, ты наврал насчет возраста. Мне нужно было получить официальную бумагу, чтобы меня взяли, а ведь я моложе тебя. Может, тебе стоит...

– Я подумаю об этом.

Но, тем не менее, я находился в поезде, мчавшемся по пустыне, на пути в Сан-Диего, чтобы в дальнейшем попасть в Бог-знает-какие места.

На второй день поездки, сидя в вагоне-ресторане за столиком для двоих, Барни посмотрел на меня искоса и сказал:

– Почему ты не попытался, Нат?

– Попытался – что? – спросил я.

Передо мной на столе лежал гамбургер, деревенское жаркое, немного салата и молоко, и я жадно ел все это, получая от еды большое удовольствие и догадываясь, что, вероятно, это была одна из самых моих последних приличных трапез перед неясным будущим.

– Отказаться от этого, – сказал Барни.

– От чего?

– Не валяй дурака, schmuck. От морской пехоты.

Я пожал плечами, не переставая жевать. Потом ответил:

– Я не знал, что это возможно.

– Ты не знал, что это невозможно.

– Я здесь. И давай оставим все как есть.

Барни улыбнулся и отстал от меня. Он больше не проронил об этом ни слова.

Даже не знаю, почему я не попытался что-то сделать. Я долго и тяжело работал над тем, чтобы превратить свой театр одного актера в настоящее агентство. Меня там будут ждать, когда все это кончится – я все оставил в умелых руках единственного оставшегося сотрудника агентства – Лу Сапперстейна, пятидесятитрехлетнего трезвенника, который едва ли отправится на призывной пункт, или напьется, или завербуется. Но зачем я вообще поехал?

Я не знал. Раньше я был копом. И не жалею об этом. Это было мечтой моего детства – стать полицейским, детективом. Но в Чикаго такая игра могла сыграть с копом злую шутку. Играя в нее, ты заходил все дальше, а я не был бойскаутом, поэтому заходить дальше не хотел. Итак, я начал собственное дело, и мне это нравилось до определенного момента. Но с седьмого декабря что-то начало глодать меня. Мой старик был типичным юнионистом, идеалистом, простофилей. Ему в жизни не приходило в голову просто честно играть, не говоря уже о том, чтобы как-то мухлевать в игре. Надеюсь, вы не думаете, что я унаследовал от него что-нибудь, кроме забавной формы больших пальцев на ногах? Но кто, черт возьми, это может знать? Только не я. Только не я. А может, я просто устал от слежки за неверными мужьями и женами, после которой я возвращался домой и коротал время за чтением газет, занятых сообщениями о Батане и Коррегидоре[3] и судах, направлявшихся в Атлантику. Или я создал себе такую серую жизнь, что мне, мать твою, хотелось чего-то большего, поэтому, ребята, я и сидел сейчас в вагоне-ресторане с этим героем Дамона Раниона[4] – так я называл своего лучшего друга, – направляясь на войну.

Я не был единственным. Из окна мы видели, что почти все железнодорожные составы, встречавшиеся нам, были военными. По рельсам катились бесконечные платформы, загруженные танками, полугусеничными машинами, пушками. Поезда с войсками курсировали в обе стороны. В основном, это были солдаты. Но мы еще недостаточно долго были морскими пехотинцами, чтобы ненавидеть солдат, поэтому наши мальчишки радостно приветствовали их своими криками, провались они в преисподнюю.

В Чикаго было позднее лето, и казалось, что вот-вот начнется зима. В то утро, когда мы прибыли в Сан-Диего, там было лето, и казалось, что оно никогда не кончится. На нас было надето тяжелое зимнее обмундирование – единственное, которое нам выдали: мы волочили тяжелые рюкзаки и потели. Выстроившись в шеренги вдоль поезда, мы увидели старшего сержанта, который легкой походкой прошелся мимо нас. Он выглядел на удивление веселым, сообщая сержантам, которые были среди нас, в какие из стоявших автобусов нам надо загрузиться.

Этот человек, конечно, казался нашим мальчишкам стариком, но я-то знал, что он всего лишь на несколько лет старше меня; впрочем, достаточно, чтобы принять участие в предыдущей войне. На его свежей зеленой форме были пришиты орденские ленточки, а вокруг левой руки был обмотан плетеный шнурок.

– Ну, ребята, вас ждут тяжелые тренировки, – сказал он неофициальным тоном. – Но вы их переживете, если сможете. Счастливо вам. А теперь отправляйтесь в ваши автобусы.

В автобусе мальчишки шептались о том, что им понравился старший сержант. Он был не таким, как они представляли. Им говорили, что в тренировочном лагере будет совсем по-другому.

Да, но они еще не прибыли в учебный лагерь, и, будучи старше их, я не позволил себе успокоиться и ощутить ложное чувство безопасности, полагаясь на отеческий тон парня, который был ненамного старше меня. Мой нос копа унюхал грядущие неприятности.

И мой нюх оказался на высоте.

Но вот наши автобусы завернули к учебному лагерю корпуса морской пехоты, представлявшему из себя целый массив разбросанных тут и там светлых зданий с темными крышами. Из окна я видел группы новичков, которые ходили строем под командованием своих инструкторов. И надо сказать, у них это неплохо получалось. Это произвело на меня впечатление, но я за много лет привык быть сам себе хозяином и боссом, поэтому вся эта муштра показалась мне глупой и бессмысленной. Я вынужден был сделать здесь остановку перед тем, как убить несколько нацистов для дядюшки Сэма, не так ли? Мне уже приходилось стрелять из пистолета, я убивал: мне это не нравилось, но я это делал и был готов сделать это вновь при необходимости. Покажите мне Гитлера и дайте возможность выстрелить. Но, ради Бога, не считайте меня солдафоном! Я не из этих гребаных ребятишек!

Офицер из нашего автобуса, человек как раз этого сорта, внезапно превратился именно в такого нациста, которого мне хотелось встретить. Он встал напротив нашего автобуса и принялся орать:

– А ну-ка, ребята, вылезайте из этого чертового автобуса!

Мальчишки ломанулись в дверь, и мы с Барни оказались среди них. Мы выстроились в шеренгу вместе с мужиками из других автобусов и рассчитались в группы по шестьдесят человек. Мимо нас прогромыхал грузовик, в кузове которого была группа новобранцев, похоже, уже испытанных в бою. Они ржали над нами.

– Вы об этом пожалеете-е-е-е! – прокричал один из них, когда грузовик промчался мимо, оставив нас в клубах пыли.

Капрал в полевой шляпе подошел к нам с натянутой, какой-то голодной, улыбкой. Ему было около пятидесяти и весил он фунтов сто шестьдесят. Он был ниже меня на пару дюймов и легче на двадцать пять фунтов. Но он был мускулистым, этот сукин сын: с.с. – как мы говорили. У него были огромные руки, широкая грудь и плоский живот. Его холодные зеленые глаза были прищурены, орлиный нос выделялся на лице, и ясно было, что он нас ненавидит – так же, как и то, что ему это нравилось.

– Ну, засранцы, стройтесь в ряд, – заорал он, причем крик его шел из самого нутра. Он стал расхаживать перед нами, как Наполеон на смотре своих войск, и приговаривать:

– Ну-с, вы хотите стать морскими пехотинцами, так?

Он насмешливо ухмыльнулся, качая головой.

– Ах, какая грустная история, вы, мешки с дерьмом! Где, твою мать, они вас откопали?