Происшествие в Нескучном саду (сборник) - Андрей Платонов

Сатиру Ильфа и Петрова нельзя назвать добродушной, но это, безусловно, веселая литература. Однако сатира бывает и невеселой. Так, у Михаила Булгакова, который обладал и даром заразительного смеха, события, изображенные в повести «Роковые яйца», не располагают к веселью, а если между строк там и припрятался смех, то этот смех достаточно горек. За что же столь сурово писатель наказал своих героев? Конечно, те разгильдяи, которые перепутали ящики с яйцами, виноваты.

Но остальные вроде бы все так старались, чтобы было хорошо! Московский зоолог Персиков изучал «лучи жизни» с сугубо научными целями и никому не собирался причинять зла. А Александр Семенович Рокк, тот и подавно стремился принести обществу наибольшую пользу: как можно быстрее восстановить куриное поголовье, погибшее в результате невиданного мора. И такой страшный финал, изображенный писателем, может быть, даже с чрезмерным натурализмом! Рокк исчез, профессора растерзала разъяренная толпа, а змеи погубили совершенно невинных людей, в том числе жену Рокка Маню и двух отважных милиционеров, которые первыми вступили в борьбу с чудовищными гадами. Им-то за что такая кара? Но, как известно, благими намерениями устлана дорога в ад, а невинные всегда гибнут из-за чьего-то равнодушия, или ошибок, или преступной халатности. Научные открытия, вырвавшиеся из-под контроля, могут быть очень опасными. Не нам, живущим в конце XX века, сомневаться в справедливости этого утверждения. Думаю даже, что тогда, в 1925 году, оно было куда менее очевидным и нужна была недюжинная прозорливость писателя, чтобы с такой силой почувствовать эту опасность, призвать к максимальной осторожности в обращении с неизведанными силами природы.

Несмотря на то что автор придал своему Персикову ряд черт традиционной профессорской чудаковатости, он не собирается его реабилитировать, – ученый тоже виноват.

Преступление совершилось из-за его высокомерия, его равнодушия, его самовлюбленности.

А Рокк? А Рокк – недалекий авантюрист, который хватается за любое дело, ничего как следует не проверив, не испытав. Добиться сиюминутного успеха любой ценой! Предприимчивость, конечно, вещь неплохая, если она не граничит с безответственностью. Уже давно люди убедились, что любое открытие человеческого разума, любое достижение научно-технического прогресса в недобросовестных руках может быть использовано против них самих. Даже по данному сборнику можно видеть, что это одна из центральных идей мировой фантастики, можно даже сказать, что во многом она и возникла как литература тревоги.

Запах опасности фантастика почуяла намного раньше, чем всем остальным стали очевидны размеры бедствия, обрушившегося на человечество в XX веке. И дело не только в атомной угрозе. Дело прежде всего в том, что беда возможна тогда, когда научно-технический прогресс обгоняет прогресс нравственный.

Известно, что о повести М. Булгакова с похвалой отозвался М. Горький, но, к сожалению, всего лишь в частном письме.

Разумеется, молодая советская фантастика не обошла своим вниманием наших классовых и идейных противников за рубежом. «Месс-Менд» М. Шагинян, «Трест Д. Е.» И. Эренбурга, «Остров Эрендорф» В. Катаева, «Крушение республики Итль» Б. Лавренева, «Гиперболоид инженера Гарина» А. Толстого, «Бунт атомов» В. Орловского, – оставили след не только в истории фантастики, но и всей советской литературы. Но к сожалению, на данном участке фронта появилось и множество произведений, авторы которых были свято уверены в том, что разоблачать империалистов – занятие чрезвычайно несложное. Надо только вложить в это дело побольше пролетарской ярости, раз-два и готово, кто надо, заклеймлен и все происки реакционных акул разрушены решительным выступлением сознательно настроенных масс.

Однако зарубежную действительность авторы знали плохо, как правило, из вторых рук, буржуазную психологию того менее, поэтому образы получались бледными, поступки немотивированными, ситуации шаблонными.

Из многочисленных фантастических «памфлетов» того времени мало что выдержало испытание временем. Даже некогда популярные произведения таких авторов, как А. Беляев, С. Беляев, А. Гребнев, Э. Зеликович, М. Зуев-Ордынец сегодня уже совершенно «не смотрятся», а если они иногда и переиздаются, то скорее по привычке, чем по действительной художественной потребности.

Мы предлагаем читателю рассказ Л. Лагина «Эликсир сатаны», сохранивший свою свежесть и актуальность. Открытие булгаковского Персикова имело трагические последствия как по вине самого профессора, так и потому, что оно попало в руки людей недобросовестных и попросту глупых. Против самого же изобретения ни у кого не было ни нужды, ни желания бороться.

У нас оно никому бы не помешало. Не так обстоят дела в рассказе Л. Лагина с открытием эликсира. Для его уничтожения пускается в ход отлаженный социальный механизм. В обществе всеобщей купли и продажи расправа с неугодными элементами совершается достаточно безотказно и, можно сказать, демократично, при активной поддержке населения.

Внимательный читатель фантастики, несомненно, заметит, что «Эликсир сатаны» для Л. Лагина был наброском, развившимся уже после войны в большой роман «Патент АВ». Заметит он также и то, что в романе последствия, которые были вызваны сделанным открытием, прослежены более глубоко и более точно. Препарат роста уже не уничтожается, но ему находится «достойное» применение. Наивный эндокринолог мечтал резко увеличить привесы в животноводстве, уния дельцов и милитаристов имеет далеко идущие военные планы. Конечно, то, что изобразил фантаст и в рассказе, и в романе, – это гротеск, но если задуматься, он очень, к сожалению, недалек от того, что происходит сегодня в мире со многими, казалось бы, мирными изобретениями.

Два произведения стоят в сборнике особняком – их трудно отнести к какой-то определенной жанровой рубрике, – не утопия, не сатира… Первое из них – повесть Георгия Шторма «Ход слона».

Сочные, пластичные, хотя и несколько стилизованные «под старину» сцены московского бытия в эпоху правления Ивана Грозного вставлены в качестве обрамления довольно условных современных эпизодов. Связь между ними обнаруживается не вдруг, а ведь если такой связи нет, то зачем было автору механически соединять два различных временных пласта? Не разумнее было бы известному – мастеру исторической прозы написать еще одну «обыкновенную» повесть – об опричнине, скажем? Но несколько завуалированно, с излишними, может быть, «орнаментальностями» автор проводит мысль о том, что прошлое есть составная часть настоящего, что прошлое постоянно вторгается в нашу жизнь, зачастую неожиданным, незагаданным образом и что между прошлым и настоящим протянуто множество нитей. Связь эта внешне обозначена в таком символе долголетия, как слон, который якобы так и прожил 4 века в нашей столице, будучи безмолвным наблюдателем ее бурной истории. Но в подтексте произведения есть множество других, менее заметных внутренних связей.