Мечты - Федор Крюков

— Неужели у тебя залогу нет про черный день? — удивился сотник, и в голосе его слышался снисходительный упрек сытого человека голодному за то, что он голоден.

— Отколь же ему быть, залогу, ваше благородие? — сказал Ферапонт, деликатно улыбаясь над наивностью вопроса. — Ведь их у меня, ртов-то, вон сколько! Одни родятся, другие помирают, а все на него расход. Уж рубля три, меньше не обойдется, когда родится: первым долгом — бабке, второе — за крестины, того-сего… А умрет — тоже за все заплати. Малому что? У него всего много, всем доволен… всем достоинством: и богат, и ни об чем голову не ломает…

— А в Сибири, думаешь, дешевле за это берут?

— Надобности нет. Там есть из чего. Там первым долгом, по приезду, дают две сотенных на хату да три сотенных на обзаведение…

— Н-ну?

— Ей-бо!.. У меня там дядя родной.

Ферапонт соврал про дядю, но так как он слышал эти фантастические цифры от другого такого же, как сам, мечтателя, у которого в Сибири будто бы действительно был дядя, то он теперь на время присвоил себе этого дядю для большей убедительности.

— Это хорошо, — сказал Роман Ильич с некоторым сомнением в голосе.

— Куды лучше! — согласился Ферапонт.

— На пятьсот можно даже очень порядочное дело развить не то в Сибири, а и у нас, — заметил Шишов.

— Первым долгом построю хату… — вдохновенно заговорил Ферапонт, опуская глаза на огонек цигарки, отчего лицо его стало серьезно-соображающим. — Лес там дешевый, сделай милость — стройся! нипочем лес!

— Протяжной или круглый думаешь? — осведомился Маштак. Нельзя было угадать, смеется он или всерьез любопытствует: заросшее бородой лицо его всегда было немножко зверообразно, и мудрено было распознать на нем шутку.

— Не обожаю я протяжных домов — топка большая требуется. Скруглим. Три теплых с колидором, в колидоре тальянское окно сделаю. Людей мне не просить, плотничать я и сам могу, тоже, топор из рук не вырвется… А из пятисот выгадать можно… Ведь земли-то — область!

Ферапонт сделал широкий жест цигаркой.

— На пять душ дадут: на четырех ребят да на самого, бабы в счет нейдут. По пятнадцать десятин! Это… это… Прикинь, Федот Иваныч, на счетах, сколько это выйдет? Семьдесят пять?

Ферапонт давно в точности высчитал, что семьдесят пять, но хотелось, чтобы и другие воочию убедились, что именно семьдесят пять, никак не меньше. И Федот Иваныч сразу знал, что семьдесят пять, но с небрежной легкостью привыкшего высчитывать человека щелкнул раз — другой на счетах и сказал:

— Семьдесят пять.

— Д-да… это цифра! — сказал Маштак почтительным тоном.

— Цифра! — с восхищением повторил Ферапонт. — Прямо область! Семьдесят пять… это ленточка добрая выйдет… пожалуй, раза три станицу покроет? Хороша будет полоска!.. Я к реке буду прибиваться ближе — там рыбные реки. В случае чего — ну-ка. ребята, бредень! К обеду чтобы свежая рыба была! Без варева чтобы и домой не показываться!.. Там ведь рыба-то: чебаки — во-о!..

Ферапонт отмерил на левой руке до самого плеча и посмотрел на всех победоносным взглядом.

— Фу ты, чтоб его болячка! В сам-деле, житье хорошее! — сказал Шишов восхищенным тоном. — Насчет рыболовства и я охотник… в сам- деле…

— Что ж, приезжай! Удочки захвати!

Ферапонт выпустил клуб дыма, заливисто рассмеявшись своей шутке, и восклицание Шишова решительно утвердило его в мысли, что земля его непременно должна примкнуть к реке.

— Ну, хорошо, — сказал Попков придирчиво, и чувствовалось, что ему как будто досадно будущее благополучие Ферапонта, в которое все, по-видимому, начинали верить. — Хорошо… А обзаведение?

— Чего обзаведения?

— Ну вот, например, плуг, бороны, арба… Ведь на круглый дом пятьсот — их обязательно уложишь. Это уж как ни верти! А лошадей, например, откуда?

— Лошадей? — Ферапонт на мгновение обнаружил как будто колебание, но затем решительно сказал: — Да, лошадей надо. Добрых лошадей. Плохих лошадей я не обожаю. Что они? Как она шкапа, так шкапа и есть. Ну, на первых порах найму спахать десятин шестнадцать — все, глядишь, из урожая выручу что-нибудь. Опять же шитво: за зиму сотенную возьму? Там работы — не как у нас, там хорошие работы, а мастерового народу мало. Это не штука!

Он уверенным жестом сдвинул цигарку в угол рта, и всем показалось на минуту, что он стал и выше ростом, и внушительнее.

— Нам лишь бы земля, — прибавил он самоуверенно, — а там мы ее разделаем, уйди — вырвусь!..

Помолчали. Были, конечно, основания и для сомнений, но Ферапонт подавил всех необычно самоуверенным тоном и своим дядей, а потому никто не решился оспаривать его, никому не приходило в голову и обычного желания подсмеяться над необузданными мечтаниями. Только Попков спросил как будто не без подковырки:

— Ну-с, за чем же дело?

— Фиток не дают. Фиток такой требуется. Выправить фиток — и кончено дело! За дорогу четвертую копейку теперь берут. Только бумага требуется, без бумаги не дадут.

— Хлопочи.

— Хлопотал… К генералу ходил. Говорит: «Повременить надо. Предписание, — говорит, — будет на это. А пока повремени, зря не беспокой, нечего». — «Через это самое, — говорю, — ваше превосходительство, и беспокойство наше к вашей милости, что мучицы нет, ребятенки кусок просят… незавидное больно житье наше…» — «Ну, потерпи, чего там! Все сделают по высочающему указу». Что ж, потерпеть можно. Это — в наших руках. Делать нечего, повременим. Сорок два года временил, а уж еще год — куда ни шло! Пускай для круглости будет сорок три… Он вздохнул и глухо прибавил:

— Одно вот — года проходят…

Грустная нота прозвучала в его уверенном тоне. И опять он стал маленьким и смешным мужичком, над которым удобно было потешиться. Только никому не было охоты. Как будто тень прошла по лицам. Видно, ни у кого года не стояли на месте, уходили, а призрак счастья, который когда-то, может быть, дразнил воображение, теперь потускнел и ушел еще дальше. Уходили года, незаметные, однообразные, тусклые, и не на что было с удовольствием оглянуться, ничего отрадного не видать и впереди. Все досадно-обычное, безнадежно-скучное и неизбежное: старость с нуждой, хворости и страх беспомощной заброшенности и ненужности.

Даже Роман Ильич, благополучный, казалось бы, старик, вздохнул протяжно и шумно. Покряхтывая, он тяжело поднялся с коробка, на котором сидел, и сказал:

— Идтить, а то поздно будет. Старуха заложится, не впустит.

Шишов из вежливости сделал попытку остановить его:

— Что вы, Роман Ильич, восемь часов только!

— Нет, поздно. Пока повечеряешь, пока Богу помолишься. Я ведь две кафизмы на ночь читаю, — прибавил сотник тоном наивного хвастовства, которым иногда грешат благочестивые люди.

— Это пользительная вещь, — одобрительно сказал Шишов.

— Две. Всегда уж у меня положение. Иной раз ночью проснешься, бессонница, — встанешь, еще одну прочтешь… Ночь-то — год!

— С этой поры ежели залечь, не то за год — за два покажется!

— Да старуха, боюсь, браниться будет: вечерять ведь ждет… Время. Калун небось из печи уж вынула…

Широко отставляя костыль и гремя кренделями, сотник двинулся из лавки, но на пороге остановился.

— Ну, и калуны ноне Бог послал, да что-о за сладкие! — воскликнул он восхищенным голосом. — Просто мед, да и только! Живот аж болит, до чего сладкие! К ночи просто до того распирает, беда! Станешь Богу молиться и… просто неловко даже за молитвой-то…

Роман Ильич благодушно заколыхал животом, глядя, как его собеседники при последних словах покатились со смеху. Поощренный дружным взрывом их веселья, он выждал, пока они насмеялись, и прибавил:

— Ну, выйдешь в чулан, постоишь — будто ничего… Долго-то стоять холодно. Вернешься, станешь перед образами и опять, глядишь, та же история… Просто грех один! Хе-хе…

И, под общий заливистый смех, Роман Ильич, кряхтя и посмеиваясь, вышел на прилавок, широко расставляя ноги, далеко впереди себя нащупывая костылем коварно узкие, мокрые, загрязненные ступени крыльца. Постоял с минуту в раздумье, потом решительно шагнул в темную пучину, которая за рубежом света казалась бездонной, и тотчас же, поскользнувшись, мягко, почти беззвучно съехал вниз. Успел лишь крякнуть и произнести:

— Так и есть!

Было невысоко, и эта короткая поездка не сопровождалась каким-либо неблагополучием. И в то время, как Попков, Федот Иваныч и Маштак, не удержавшись на должной высоте благоприличия, залились беззвучным смехом, Ферапонт услужливо поспешил на помощь и, льстиво, хотя без толку, суетясь вокруг сотника, говорил тоном настоящего придворного:

— Позвольте руку, вашбродь… Измазались? Это не беда, ничего. Это не сало: помял — оно отстало… Так говорится. Дозвольте, я вас проведу, вашбродь, а то тут грязно… Глазами-то вы уже, никак, обнищали?