Кока - Гиголашвили Михаил

С Лясиком Кока познакомился в парижской кутузке, куда Лясик угодил за драку в арабском ресторане, а Кока – за чек[4] розоватого героина, что был продан ему барыгой с такими же розоватыми глазами. Не успев спрятать свои иудины деньги, мерзкий дилер тут же сдал его полиции. Коку оштрафовали, а Лясику письменно приказали полгода в Париж ни под каким видом не являться.

У себя в Амстердаме Лясик промышлял разными делами и делишками: обирал по кофешопам богатых американцев, обкуренных до состояния сурковой спячки, опаивал и обворовывал японцев в ресторанах, помогал другим аферистам выносить из супермаркетов аппаратуру по подложным накладным, ходил разменивать фальшивые купюры, проводил какие-то мелкие операции с псевдозолотом из Китая. Но бизнес с ворованными кредитками был ему больше всего по душе: сыграть в дорогом бутике холёного богача, набрать побольше гуччи-шмуччи и без помех расплатиться стянутой только что кредиткой (их он получал от сноровитых оливковых карманников-арабов, день и ночь шнырявших в одурманенной амстердамской толпе). При его росте, мягком баритоне и знании языков этот театр ему хорошо удавался, тем более что провал ничем особым не грозил: никто в полицию не звонит, говорят: “Сэр, у вас проблемы с кредиткой, сорри, сэр…” – и всё. Ну, сорри так сорри, ссориться не будем, сор из избы выносить не след… повертеть кредитку в руках… ослепительно улыбнуться… закинуть шарф за спину… с шутками уйти…

То же самое – с фальшивыми купюрами. Если лавочники, халдеи и продавцы замечали, что банкноты жидковаты, или тускловаты, или колонны в разные стороны разъезжаются, то они тоже, вместе с “мистером”, “сэром” и “сорри”, возвращали их, не вдаваясь в разбирательства, на что Лясик возбуждённо всплескивал руками: “Что за безобразие царит в нашем столь несовершенном подлунном мире! Только что взял их в банкомате! Надо же, куда современный аферизм проник!” – и с улыбчивыми реверансами, с “пардонами” и “сорри”, шарф за спину, уходил.

С одного удачно разменянного фальшака ему оставалась треть номинала, а две трети отдавались меланхоличному восточному немцу Дитриху, который где-то в ГДР умудрился украсть запчасти для денежного станка, с немецким маниакальным упорством собрал его в гараже и штамповал теперь в Германии фальшивки, а его жена, уродливая носатая Гизела, баулами вывозила их в Голландию. Иногда станок давал сбой – тогда на купюрах выскакивали неведомые значки, похожие на чернильные помарки, которые хоть и напоминали отметки кассиров, но в целом осложняли их сбыт.

Лясик жил в хрущёбообразном гетто, набитом беглыми восточными славянами и упёртыми мусульманами. Дома́ хоть на голландский манер и выкрашены в дикие цвета – жёлтый, морковный, лиловый, – внутри красками не отличались: в подъездах – серый цвет безнадёжного безденежного убожества. Лясику его социальную квартиру оплачивала, как он говорил, “королева Беатрикс со товарищи”, а снимать лучшую хаверу он не мог себе позволить (деньги то были, то нет, зависело от фарта). Себя он называл “отломыш”.

Дверь оказалась не заперта. Кока проник в квартиру.

По всей гостиной – картонки и ящики с добытыми в бутиках дорогими вещами: джинсы, майки, фотоаппараты, туфли, бельё, очки, купальники, кроссовки вылезали из всех щелей. У стены томились три разнокалиберных телевизора. Стены завешены костюмами, куртками, томагавками, подарочными саблями. Со шкафа свешиваются шнуры и штекеры. Там же – тюки и мешки до потолка.

Посреди этого развала в халате на голое тело скорбно сидел Лясик и ел йогурт.

– Жены нет? – Кока опасливо указал глазами на смежную комнату.

– Нет. Трудится на благо новой родины. Спиногрызы у тёщи.

– Они разве тут?

– Кто – родители жены? – Лясик оторвался от йогурта. – Конечно. Пару лет назад я их сюда перетащил, а то они в Совке с голоду кочурились в руках наших посконно-суконных супостатов… Хотя смерть тёщи многими может быть воспринята как вселенский праздник, я не из их числа. У меня тёща хорошо дрессирована. А тестя, перед тем как идти просить у голландцев убежище, я переделал в сарацина: принудил шахидскую бородёнку отпустить, – глаза у него и так, как у всякого русского, с чингисхановской раскосинкой. Намазы заставил наизусть выучить. Объяснил, как правильно раком стоять на коврике при молитве. На голову арафатку напялил, под мышку молельный коврик сунул. Какова рацея?.. Бывший инженер номерного завода из Каменска-Уральского, в арафатке и бородке, по моему наущению у голландского чиновника настырно интересуется, в какой стороне Мекка, это ему необходимо знать, без этого никак не жить… Слушай, золотко, Кокоша, случайно коньяка или водки у тебя нет? Башка трещит, словно стая кузнечиков! Мыслительный орган мучим отрыжкой… – Лясик с длинными смоляными волосами был похож на больного Тарзана в халате.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Кока усмехнулся предположению:

– У меня? Коньяк? Водка? Вот покури, если хочешь. Похмелье снимет, но вообще – слабоватая дурь…

Лясик всполошил рукой копну волос, пренебрежительно отмахнулся:

– Благодарствую. Я и сильную не курю, ты же знаешь. Каннабиум не для меня. Курение этой гадости сходно с застарелым онанизмом… А похмелье только йогуртом или герычем снимаю… Подождём, Баран обещал прийти…

Кока с ужасом вспомнил, что забыл купить шприцы.

– Слушай, я машинки не купил… – признался он и на вопросительный взгляд Лясика соврал: – Не было в аптеке… – Что вызвало скептически-косые взоры.

– В аптеке? Не было? Шприцов? Никаких? Ни инсулиновых, ни “бабочек”?

– Никаких! Пусто! – заверил Кока, сам приободрившись от своей лжи: при чём тут он, если не было?.. – Я и то и сё – говорю, я диабетик, боткинец, инфарктник, укол надо сделать, мне плохо, скоро в обморок упаду… А они ни в какую: сейчас полицию вызовем, грозят…

Лясик опять подозрительно покачал головой – кто тут из-за такой ерунды полицию вызывает?.. Шприцы на улицах бесплатно раздают.

Для верности Кока сообщил, что аптекарша уже начала набирать телефон полиции, он еле успел уйти, но Лясик, убедившись, что шприцев в любом случае нет, занялся йогуртом.

– А кто вообще этот Баран? – Кока решил окончательно увести разговор от своей оплошности. – Почему его Бараном называют?

– Фамилия такая неудачная – Баранов. Как же его ещё называть? Ты ж его видел… Это субъект такой… занимательно-показательный… Русский немец, отец Баранов, мать – немка. Но золотая душа и доброе сердце. Родом откуда-то из Казахстана, из Большого Аркалыка или Малого Баши-Бузука…

И Лясик сжато сообщил, что Баран – один из двадцатиголовой семьи русских немцев, после перестройки в массовом порядке начавших переезжать на свою доисторическую родину Германию. Семья во время войны была сослана заботливым отцом народов подальше от народного гнева куда-то в казахские степи, а после перестройки перекочевала прямым ходом в Мюнхен, сменила кирзу на Salamander, ишаков – на подержанные “мерседесы”, варёную баранину – на свиные ножки в пиве. Ну, а Баран, уже в шестом классе подсевший на отраву, предпочёл перебраться поближе к кормушке, то бишь в Голландию, и даже для верности женился на бойкой упругой голландочке с беличьей мордочкой и лисьего цвета причёсочкой.

Они сообща выращивали на чердаке марихуану, снимая с каждой кадки травы тысячи на три гульдиков. Баран пополнял семейный бюджет поездками в Мюнхен, куда его дядя-столяр Адам регулярно привозил из Казахстана афганский героин. Новые германцы, собираясь переезжать в Германию, отдавали ему мебель для упаковки перед перевозкой на трейлере в Неметчину. Дядя Адам приделывал двойные стенки в шкафы и кровати, набивал пусто́ты порошком, сам ехал в кабине рядом с шофёром, а в Мюнхене сам распаковывал мебель, вынимал товар и снимал двойные стенки, а мебель, чистенькую, доставлял по назначению, так что хозяева даже не догадывались, что в их шкафах привезено несколько кило убойного афганского сахара. Удобно, дёшево, сердито! А поймают – он, Адам, ни при чём! Он только груз сопровождает, а что там внутри – откуда ему знать?.. Идите, ищите отпечатки пальцев на порошке!..

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})