Женщина в черном - Сьюзен Хилл

Я вернулся в дом. Изобель и Обри уже поднялись наверх, чтобы вместе совершить радостный ритуал — тайком прокрасться в комнату своих сыновей и положить в их носки подарки. Эдмунд читал, а Оливер и Уилл ушли в свою старую игровую комнату, которая располагалась в противоположном конце дома, где стоял видавший виды стол для бильярда. Эсми приводила в порядок гостиную и собиралась отойти ко сну. О вечернем происшествии не было сказано ни слова, хотя на ее лице читалось беспокойство, и я сослался на внезапный приступ несварения, чтобы оправдать свое неожиданное поведение. Я позаботился об очаге, погасил огонь и вытряхнул трубку, постучав ею о край камина. Мною снова овладели покой и умиротворение, я больше не боялся тех ужасов, которые мне приходилось переживать в одиночестве во сне или в предрассветные часы бодрствования.

Завтра Рождество, и я с радостью ожидал его. Это будет время семейного воссоединения и всеобщего праздника, время дружбы и любви, время радости и смеха.

А когда все закончится, я приступлю к моей работе.

Лондонский туман

Это случилось в понедельник после полудня. Стоял ноябрь. На улице уже начало темнеть, но не потому, что время было позднее (часы еще не пробили и трех); причина заключалась в тумане, невероятно густом лондонском тумане, который окутал город еще на рассвете. Если в тот день вообще наступал рассвет — туман не позволял ни одному солнечному лучику проникнуть сквозь зловещий сумрак.

Туман был на улице: он висел над рекой, расползался по аллеям и переулкам, клубился густой дымкой между деревьями во всех парках и садах; проникал он и в дома, подобно зловонному дыханию просачиваясь сквозь щели и трещины, закрадываясь через самые маленькие скважины в дверях. Это был желтый грязный туман, издававший отвратительный запах, он удушал и ослеплял, пачкал и пятнал. Люди, рискуя жизнью, вслепую брели по тротуарам, хватались за ограждения и друг за друга в надежде найти опору или провожатого.

Звуки были приглушены, силуэты людей и очертания предметов размыты. Туман явился в город три дня назад и, судя по всему, не собирался уходить. Мне кажется, у всех подобных туманов есть общие черты: они таят в себе угрозу и нагоняют страх, скрывают от людей знакомый мир и сбивают их с толку, примерно так же запутывают водящего в жмурках, когда завязывают ему глаза и начинают раскручивать.

По правде говоря, это был самый ужасный месяц в году, когда отвратительная погода, как никогда, способствовала упадку духа.

Теперь, оглядываясь назад, я мог бы с легкостью убедить себя, что в тот день у меня было дурное предчувствие относительно предстоящего путешествия, что некое шестое чувство — интуиция или телепатия, — о существовании которого большинство людей даже не догадываются и потому не используют его, взбудоражило и растревожило меня. Но тогда, в дни моей юности, я был довольно смелым и здравомыслящим молодым человеком, не подверженным мрачным предчувствиям и необъяснимой тревоге. Поэтому подавленное состояние, обычно не свойственное моей жизнерадостной натуре, было, как мне казалось, вызвано исключительно туманом, а в ноябре подобное мрачное настроение овладевало большинством лондонцев.

Насколько я помню, в тот момент я не испытывал никаких других чувств, кроме любопытства и профессионального интереса, основанного на тех скудных сведениях, которые предоставил мне мистер Бентли. К этому стоит добавить предвкушение легкого приключения, ведь я никогда не посещал столь отдаленную часть Англии, куда мне надлежало отправиться, и довольно сильное облегчение из-за того, что мне предстояло покинуть нездоровый лондонский климат с его туманами и вечным сумраком. К тому же мне только исполнилось двадцать три года, и я еще не утратил юношеского интереса к вокзалам и путешествиям на паровозах.

Но вот что особенно примечательно: тот день я запомнил в мельчайших подробностях, хотя со мной еще не случилось ничего плохого и нервы мои были совершенно спокойны. Стоит мне закрыть глаза, и я представляю себе, как сижу в такси, пробирающемся сквозь туман в сторону вокзала Кингс-Кросс. Я даже чувствую запах сырой, холодной кожи в салоне и невыразимое зловоние тумана, который просачивался через окно, а в ушах вновь возникает это неприятное ощущение, словно их заткнули ватой.

Пока мы путешествовали по этим кругам ада, время от времени нам попадались пятна сернисто-желтого цвета, они вспыхивали на вывесках магазинов и в окнах наверху, вырывались из темных, как колодцы, подвалов, подобно адскому пламени; огненно-красные точки горели над палатками продавцов орехов на углах улиц. Здесь — огромный, бурлящий котел с дегтем для починки дороги булькал и дымил зловещим красным дымом; а там — фонарщик держал высоко над головой свой фонарь, который раскачивался и мигал.

На улице было шумно: визжали тормоза, гудели машины, слышались крики сотен водителей, ослепленных туманом и вынужденных снижать скорость. Когда я высунулся из окна такси и посмотрел в полумрак, фигуры людей, на ощупь пробиравшихся сквозь мглу, показались мне призраками: их рты были замотаны шарфами, а лица скрыты вуалями или платками, они пытались хоть немного обезопасить себя и держались поближе к источникам света, отчего лица приобретали зловещее выражение, а глаза — красноватый отблеск.

Почти пятьдесят минут ушло на милю, отделявшую парламент от вокзала. Естественно, была серьезная причина для столь медленного продвижения, а поскольку ничего невозможно было поделать, я откинулся на спинку сиденья и попытался утешить себя, что это самая худшая часть путешествия, после чего стал вспоминать утренний разговор с мистером Бентли.

В то утро я добросовестно работал над скучным договором о передаче прав на аренду и на какое-то время даже забыл о тумане, который, словно мохнатый зверь, подобрался к окну у меня за спиной, когда клерк по фамилии Тоумс пригласил меня в кабинет мистера Бентли. Тоумс был маленьким человечком, худеньким, словно спичка, и бледным, как сальная свеча. Он постоянно простуживался и непрерывно шмыгал носом, из-за чего его посадили в тесную каморку рядом с прихожей, где он вел гроссбух и принимал посетителей с выражением такой скорби и муки на лице, что клиенты тут же задумывались о завещании независимо от того, по какому вопросу они являлись к юристу.

Перед мистером Бентли как раз лежало завещание, когда я вошел в его большой, удобный кабинет с широким эркером, из которого в ясные дни открывался прекрасный вид на Судебные Инны[3] и сады, где бывала добрая половина юристов Лондона.