Мастер дымных колец - Владимир Хлумов

Да, Бошка, Бошка. Имярек опять подходит к окну. Внизу Бошка поймал крысу и теперь пытается наступить ей на голову подкованным каблуком кирзового сапога. Последняя крыса, замечает Имярек. Все остальные сбежали, осталась одна-одинешенька. Мещане, мелкие душонки, испугались за свою шкуру, слюнтяи. Сбежали. Ничего, обойдемся без них. Вырастут новые, свои, плоть от плоти, трудовая косточка. Они будут умнее, они поймут меня, они поймут, что надо было именно так поступать, а не иначе. Вот только Бошка… А что Бошка? Он тоже не вечен. Конечно, натворить чудес успеет. Как это Губернатор писал? Имярек вспоминает текст: «Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир.»

Крыса издает последний вздох, и Имярек поднимает взгляд над остроконечными крышами, туда, где зажглась вечерняя звезда Арктур.

4

Земной глобус так плотно опутан параллелями и меридианами, что создается впечатление, будто любые два географических пункта связаны упругими нитями, вдоль которых осуществляется непрерывная материальная связь. Между тем, параллели и меридианы суть воображаемые линии, и это доказывается хотя бы тем, как они беспрепятственно пересекают государственные границы без предварительного оформления виз, паспортов и таможенного досмотра. И все же приятно осознавать, что ваш город находится на одной параллели, например, с Парижем или Лондоном. Кое-кого согревают и такие параллели. Жители же Северной Заставы в темные осенние дни обращают свои взоры на юг, где, уцепившись за их меридиан, в умеренном мягком климате купается древний Южный город. Это вовсе не удивительно. Удивительно другое. В тот самый момент, когда Соня, бледная от волнения, спешила поделиться с отцом своим счастливым открытием и, подходя к дому, увидела в промежутке между двумя жирными свинцовыми тучами кусок раскаленного Солнца, в тот самый момент желтый шар ослепил осенним светом мелкие зрачки Шалопута. И тени их стали параллельны и указали на северо-восток.

Мужчина опустил глаза, подождал, пока очертания города приобретут естественные формы и побрел дальше вниз по левому берегу бульвара пирамидальных тополей. Там, внизу, где бульвар впадал в широкую улицу, излюбленное место всех патриотов города, на углу, не доходя до ювелирного магазина, приветливо хлопал дверьми дешевенький кафетерий. Этот клочок города назывался кафедрой. Здесь, вопреки названию, собирались поболтать и испить кофе не только студенты, но и люди менее утонченные — мещане, фарцовщики и свободные художники. Все в основном народ слабонервный и мнительный, поэтому кафедра привлекала к себе в поисках легкой наживы цыган. Рассредоточившись на подходах к кафе, они вылавливали из толпы зазевавшихся прохожих и за небольшую мзду утоляли свою извечную тягу к нарушению принципа причинности. Вот и сейчас, свободная в своей наглости старуха, напоминавшая со стороны огромную гору тряпья, схватила за руку задумавшегося гражданина и недвусмысленно предложила:

— Дяденька, позолоти ручку, а я всю твою жизнь нарисую.

Дяденька, впрочем, быстро пришел в себя и с самоуверенной усмешкой сказал:

— Так угадай мое имя, красавица.

Цыганка беспечно посмотрела в глаза клиенту и в ужасе отпрянула. Через несколько тяжелых мгновений она снова взглянула ему в глаза и изрекла:

— Имя твое я узнала, но вслух не скажу. Отпусти меня с богом.

Гражданин смешался от неожиданного ответа и неуклюже протянул какую-то мелочь. Та, не глядя, взяла деньги и, слегка качнув головой, исчезла в толпе, откуда через некоторое время донеслось:

— Горыныч!

Из того самого места, где исчезла старуха, появился курчавый увалень и бросился тискать обалдевшего гражданина.

— Ну, старик, ну ты даешь, совсем не изменился. Нет, заматерел малость, конечно. Да ты узнаешь меня, змей?

— Узнаю, — неуверенно ответил гражданин, лихорадочно вспоминая, кто же так тискает.

— Давай отойдем в сторонку, что мы здесь на проходе, — курчавый по-свойски взял Горыныча под руку и подвел к парапету, отделявшему кафедру от проезжей части. — Ну-ка, мужики, — обратился курчавый к молодым людям, сидевшим на парапете, — подвиньтесь-ка, дайте старикам место.

Те нехотя встали и молча отошли в сторону.

— Садись, Горыныч, а я на тебя смотреть буду и слушать тебя буду, курчавый продолжал вертеть собеседника, будто тот был некогда потерянной и внезапно найденной вещью. — Ну рассказывай, рассказывай. Как здесь, проездом?

— Нет, я здесь живу.

— Как?! Ты — и вдруг здесь, у нас, в Южном? Послушай, Горыныч, ты меня разыгрываешь. Да нет, — снова сокрушался битюг, — ну тебя, змей.

— А ты сам-то как сюда попал? — решил прояснить дело Горыныч.

— Черт тебя дери, тоже мне, сравнил божий дар с яичницей. Ох, Горыныч, расстроил ты меня, ну скажи, что в командировку приехал, ну, на конференцию там или еще куда, — канючил курчавый, потом повернулся и, прищуриваясь, начал разглядывать часы, установленные на крытом рынке.

— Полседьмого. Слушай, Горыныч, давай по чуть-чуть.

Через полчаса они сидели на открытой террасе ресторана «Южный», пили фирменный коктейль с одноименным названием, составленный из ста граммов водки, ломтика лимона и кусочка льда, и вспоминали события десятилетней давности. Впрочем, вспоминал в основном курчавый, а Горыныч слушал, рассеянно разглядывая центральную улицу. Час пик прошел, схлынул сосредоточенный поток тружеников города. Вечер вступил в свои права, сияли холодным светом газоразрядные лампы на магазине «Охотник», что напротив, тянуло прохладным осенним ветерком. Внутри приятно выделялось хмельное тепло. Горыныч слушал и удивлялся, как много малозначительных и несущественных деталей люди помнят о своих студенческих годах.

— Первый раз я тебя увидел на зачете у Бальтазара, — говорил курчавый. — Бальтазара помнишь? Неужели забыл? Как же, Бальтазаров, заклятый друг всего униженного и оскорбленного студенчества!

— Помню, помню, — успокоил Горыныч.

— А про китайский волчок помнишь?

— Про волчок? — удивленно переспросил Горыныч.

— Так если ты волчок забыл, как же ты можешь Бальтазара помнить? Да ты здоров ли, друг мой? — курчавый подозрительно посмотрел на Горыныча. Ты же меня тем волчком перевернул, я, может быть, во всякую ненастную погоду тем волчком мучаюсь. Да-а, — курчавый перешел к разговору с самим с собой, — главный Бальтазаровский вопрос, а главное — не вопрос, а ответ. Знатный ответ. Я долго кровопийцу изучал, я ему пять раз зачет сдавал. Ты знаешь, Горыныч, он всем один и тот же вопрос задавал. Билет послушает, покемарит, а потом достанет вдруг из кармана китайский волчок, кругленький такой, снизу красный, а сверху белый, и ножка у него сверху беленькая, крутанет его за ножку, волчок немного повертится и на ту самую ножку становится, — курчавый крутанул рукой перед носом Горыныча и щелкнул пальцами. — Вот так. Тот долго на ножке вертится. А после он и спрашивает у бедного студента: «Почему?» И все, абсолютно все знали, что будет Бальтазар волчок крутить, и даже все знали ответ! Но не правильный ответ, а тот ответ, который нужно было сказать, чтобы Бальтазар удовлетворился. Ну, по первому разу никто не верит, что такое может быть, и пытается объяснить оригинальное природное явление. Начинает накручивать про моменты сил, трение качения, про всякие там кориолисовы ускорения. Бальтазар даже головой кивает, вроде как одобряет, ну а в конце и говорит: «Что за чепуху вы тут мне несли?». И злой такой становится и кричит: «Следующий!». Следующий приходит побашковитее, про энергетический принцип ему завирает, про то, про се. Бальтазар, конечно, дураком его обзывает, говорит, тупицы вы отборные. А ему-то нужно всего было сказать, — курчавый сделал паузу и изрек не своим голосом: — «Волчок потому переворачивается, что низ у него красный, а верх белый.» Конечно, совестно такое при товарищах говорить, вот народ и мялся, надеялся на снисхождение. Но Бальтазар не знал снисхождения, сволочь была отъявленная, без страха и упрека. В конце концов народ ломался, говорил, чего надо, и зачет получал. Я же пять раз ему сдавал. Ну, думаю, собака, хрена ты от меня получишь. Я в анналы полез, стариков с пятого курса нашел, говорят, бесполезно, Сидоров, все ему так отвечали, и не таких обламывал; и наверх писали, и на низ, у него там лапа; так что можешь посопротивляться, конечно, для очистки совести, и услади ты его уже, неужели жалко. А мне жалко! Противно врать, нет, я, конечно, не ангел, врать приходилось, но тут же, извини меня, физика, чистая природа. Как же я могу природу оскорблять, ведь она, бедная, фундаментальным законам подчиняется, а не директивным документам.

— А ты уверен? — перебил однокашник.

— То есть? В каком смысле? — оторопел Сидоров.