Крейцерова соната. Повесть о любви. - Маргрит де Моор

Ван Влоотен подробно рассуждал о том, что музыка бросает вызов времени. Во “Франкфуртер Альгемейне Цайтунг” он один раз коснулся творчества русского композитора Галины Уствольской, гениально одаренной женщины, еще десятки лег пребывавшей в безвестности, несмотря на высказанные им в ее адрес дифирамбы. Он разыскал ее в Ленинграде. Замкнутая женщина. Крохотная квартирка на одной из гигантских окраин. Его привезли на машине посольства. Порой физический недостаток может сослужить добрую службу. Нелюдимая композиторша взяла у него из рук его визитку на немецком языке, пригласила в дом и угостила чаем. И часа не прошло, как они с ее коллегой-виолончелистом уже играли для него “Большой дуэт для виолончели и фортепиано”. Он был до глубины души потрясен. Впоследствии, в одной из своих довольно подробных экзальтированных статей о ней, он не мог снова не упомянуть о Боге, который, судя по всему, любит музыку, но не жалует изобразительное искусство. Возможно, в утешение себе, слепому, наш критик, воспитанный в духе агностицизма, писал: “Поскольку время — одна из ипостасей Бога, то не удивительно, что он ценит по достоинству музыку, которая есть не что иное, как игра человека со временем, в то время как изобразительный образ, пытающийся остановить мгновенье, возбуждает в нем гнев”.

Но к чему наш критик никак не мог привыкнуть — так это к путешествиям в темноте. В пути он всегда страдал оттого, что нельзя посмотреть на уличные часы. Географическая удаленность его не останавливала: если объявленная программа казалась ему интересной, то, в какой бы точке света это ни происходило, он отправлялся в путь. Тем летом в Бордо уже в третий раз проводился мастер-класс струнных квартетов — по программе мероприятие должно было завершиться двумя концертами для публики.

Наклонившись ко мне, Ван Влоотен спросил:

— Вы уже здесь бывали?

Я отрицательно покачал головой.

— И я не был, — сказал он.

Я недоумевал, чем мог заинтересовать его этот довольно скромный музыкальный фестиваль, тем, что это был сбор молодых исполнителей, играющих в составе струнных квартетов?

— Жюри отобрало также один струнный квартет из Нидерландов, — сказал я.

Он пошарил по столику рукой и поставил рюмку в специальное углубление:

— Я знаю. Шульхоф-квартет.

Пассажиры, сидевшие перед нами и сбоку, выключили свои лампочки. На борту царил полумрак, было очень тихо. Слышалось лишь глухое урчание моторов, которые, как мне казалось, вобрали в себя историю Ван Влоотена. У него самого был вид человека, почувствовавшего облегчение, однако он все время ерзал, пытаясь удобнее расположить в кресле свою массивную фигуру.

— Хороша обязательная программа, — сказал он. — Гайдн, опус 103, квартет Верди, “Багатели” Веберна.

— И еще Яначек. Его Первый квартет, эту вещь играют все, что весьма опасно…

— Ах, “Крейцерова соната”! — он поднял руки и снова нащупал свою рюмку, которая оказалась пуста. — Закажем по второй?

Так в тот далекий вечер мы путешествовали с ним из Брюсселя в Бордо. Полет продолжался максимум полтора часа, но когда я об этом думаю, мне в это не верится, ведь мы с ним успели не только с жаром обсудить Первый квартет Яначека и рассказать друг другу о себе, мы также неоднократно погружались в сон. Помнится, мы не раз попадали в турбулентные зоны, но Ван Влоотен, несмотря на тряску, продолжал спать, и дыхание его было дыханием человека, мирно ворочающегося в своей постели. Как это бывает с воспоминаниями и в сновидениях, я слышу наши голоса, затрагивающие животрепещущую тему влюбленности.

— Вы спросили, женат ли я? — я как сейчас помню, как он это спросил.

Я молчал. После небольшой паузы он сообщил, что и влюблен-то больше никогда не был. Я обмолвился парой слов о сексуальных потребностях. Он небрежно отмахнулся: “Ах, это вы про женщин, ну, разумеется! За их аромат, за их нежность и еще за некоторые вещи я им бесконечно признателен”. “Женщины — существа благородные, — продолжал он. — По природе своей они стремятся заботиться о мужчине, щадить его недостатки. Когда женщина делает вид, что для нее никакого значения не имеет, что мужчина ее мечты слеп как крот, она помогает ему поверить в себя”. Одним словом, он испытывал к женщинам благодарность и нежность, но только не страсть. И разумеется, и близко не было жара ревности, никакого намека на эту болезнь единоличного собственника. Когда его подруги говорили, что им пора уходить, он ничего не имел против, провожал их до двери и махал им вслед, слушая их удаляющиеся шаги.

Ван Влоотен повернул голову в сторону иллюминаторов и вслух стал размышлять о том, как, Господи-Боже, такое вообще возможно — влюбиться в женщину без лица?

— Вы, зрячие молодые люди, — вновь обратился он ко мне, — вы привыкли к ощущению толчка, который вызывает в вас вид привлекательной женщины. Вы даже представить себе не можете, каково это, когда эротический голод должен искать себе пищу без поддержки воображения. Вы можете сказать: но ведь остаются же другие органы чувств! Но нет, человек, который вырос зрячим, целиком и полностью привык доверять глазам.

Я молча задумчиво забарабанил пальцами по столику.

Потом спросил его, а не рисовал ли он себе в воображении черты своих подруг?

— Нет.

Возникла пауза. Он снова заерзал, затем объяснил, что, скорей всего, этому мешала Инес, его прежняя любовь. Не потому, что она продолжала служить для него горестной утратой, вовсе нет, это он мне уже говорил, а потому, что именно ее лицо, с застывшей улыбкой, превратилось для него в момент выстрела в главный из всех женских портретов.

— Как это ужасно, — тихо произнес я и, наверное, под действием коньяка, который помогает нам лучше уловить взаимосвязь вещей в природе, вспомнил строчку из Овидия, запавшую мне в голову еще со школьных лет: “Певцу ее отдали с обещанием, что взор свой обратит он к ней не раньше, чем выйдут они вместе из долины”. Ах! Охваченный грустью, я думал о несчастном Орфее, в порыве страстной тоски обернувшемся, чтобы взглянуть в лицо своей вечной возлюбленной. Только бы увидеть ее! Но в тот же миг она исчезла в тумане, сорвавшись в пропасть, полетела, раскинув в стороны руки, не бросив ни слова упрека своему супругу, во второй раз обрекшему ее на смерть. Лишь робко крикнула “Прощай!”, только и всего.

С холодком в сердце я стал думать об этой назойливой улыбке Инес, и даже в какой-то момент с ненавистью мысленно послал ее к черту.

— Рассказать вам, как она выглядела?

Ван Влоотен. Его голос звучал сдавленно. Может быть, на него так подействовала процитированная мною строчка? Или он был в полусонном состоянии? Я почувствовал, что самолет начал снижаться.

У нее были внимательные глаза цвета крыжовника, полные губы, большое бледное лицо треугольной формы, сужающееся к подбородку, и пепельные волосы. Она почти не пользовалась косметикой, лишь подкрашивала темно-красной помадой губы. Она была среднего роста, примерно метр семьдесят, немного сутулая спина придавала ей слегка озабоченный вид — в действительности она таким образом пыталась замаскировать свою довольно пышную грудь. У нее были относительно длинные ноги с очень высоким подъемом.

Мы впали в задумчивость. Самолет опустился в ночь. В следующий раз мне предстояло встретиться с Ван Влоотеном почти через неделю в Шато Мелер-Брес.

4

— Светлые кошачьи глаза, — сказал я ему. — Когда она на вас смотрит, то возникает ощущение, что она немного над вами подтрунивает, впрочем, вполне непринужденно и дружелюбно. Рот у нее маленький, симметричный, верхняя и нижняя губа одинаково полные. Цвет ее волос я назвал бы, пожалуй, ореховым, когда она их распускает, они у нее до пояса, я это с удивлением обнаружил на этой неделе, впрочем сегодня волосы Сюзанны заплетены и уложены на затылке. Это подчеркивает линию ее подбородка, надо сказать, очень нежную, и изящный профиль.

Мы сидели в гостиничном холле Шато Мелер-Брес. Лицо Ван Влоотена с интересом было повернуто в сторону большой комнатной пальмы в медном горшке, мой взгляд был направлен на полметра правее, туда, где расположились Сюзанна Флир с каким-то молодым человеком, она постоянно кивала головой, как это было ей свойственно, когда она была чем-то сильно воодушевлена. Сам ли Ван Влоотен попросил меня описать ему ее внешность? Я уже не помню. Я познакомил его с ней в тот день, когда он прибыл в гостиницу, в час, когда участники мастер-класса начали присоединяться к живущим в Мелер-Брес постояльцам, собравшимся с террасы или через открытые двери полюбоваться на виноградники на фоне заката. Он протянул ей руку, она вложила в нее свою. Они обменялись несколькими обычными при знакомстве фразами, стоя возле постоянно открывающихся дверей, в которые входили и выходили какие-то люди, и вот наконец ее увлекли за собой четверо шотландцев, члены Анонимес-квартета, после того как она наполовину обернулась посмотреть, кто это там похлопал ее по плечу.