Мертвецы живут в раю - Жан-Клод Иззо

Никто из арабов не шелохнулся. Джамель недоуменно смотрел на меня.

— Ты его вымоешь и все. И спрячешь его на несколько дней, понял?

Я повернулся к ним спиной и пошел к моей машине, не оборачиваясь. Я закурил сигарету «винстон», потом выбросил ее. Омерзительный вкус. Целый месяц я пытался перейти с «голуаз» на более легкие, чтобы меньше кашлять. В смотровом зеркале я убедился, что больше нет ни мопеда, ни арабов. Я закрыл глаза. Мне очень хотелось заплакать.

Когда я вернулся на работу, мне сообщили об убийстве Дзукки и об убийце на мопеде. Дзукка был не просто «шеф» преступного мира, а его главный столп с тех пор, как главари были убиты, находились в тюрьме или в бегах. Для нас, полицейских, убийство Дзукки было полезно. И для Оша тоже. Я сразу связал его с Уго, но не сказал никому ни слова. Да и что это могло изменить? Маню убит, Уго убит, а Дзукка не стоил и слезинки.

Паром на Аяччо отошел от внутренней гавани номер 2 «Монте-д'Оро». Единственное преимущество моего жалкого кабинета в комиссариате полиции состояло в том, что его окно выходило на гавань де ля Жольетт. Паромы — это почти все, чем еще жил порт. Паромы ходили в Аяччо, Бастию, Алжир. Да еще несколько теплоходов для морских прогулок людей «третьего возраста» и перевозки грузов, которых еще было немало. Марсель оставался третьим портом Европы, далеко опережая Геную, свою соперницу. Поддоны с бананами и ананасами из Кот-д'Ивуар на краю мола Леон-Гуссе мне казались последними залогами надежды для Марселя.

Порт серьезно интересовал строительных подрядчиков. Двести гектаров под застройку — это невероятное золотое дно. Им зримо представлялось, как они переносят порт в Фос и строят на берегу моря новый Марсель. Они уже наняли архитекторов, и работа над проектами шла вовсю. А я не мог представить себе Марсель без его внутренних гаваней, старомодных складов, без судов. Я любил корабли. Настоящие, огромные. Мне нравилось смотреть, как они маневрируют. Всякий раз у меня щемило сердце. «Город Неаполь» выходил из порта весь в огнях. Я стоял на причале в слезах. На его борту Сандра, моя кузина. Ее родители и братья на два дня сделали остановку в Марселе. Они отплывали в Буэнос-Айрес. Я любил Сандру. Было мне девять лет. Я больше ее не видел. Она ни разу мне не написала. К счастью, она была не единственная моя кузина.

Паром вышел в акваторию гавани Гранд-Жольетт. Он проплыл позади собора Мажор. Заходящее солнце, наконец-то, придало немного теплоты серому камню, отяжелевшему от грязи. Именно в эти часы дня Мажор с его византийскими округлостями обретал свою красоту. Потом он снова становился тем, чем был всегда, — тщеславной дрянью Второй Империи. Я не сводил глаз с парома. Он медленно развернулся, пошел вдоль дамбы Святой Марии носом в сторону открытого моря. Для транзитных туристов, пробывших в Марселе один день, может быть, одну ночь, начиналось морское плавание. Завтра утром они будут на острове Красоты. От Марселя у них сохранится память о Старом порте, о Нотр-Дам де ля Гард, который возвышается над ним. Может быть, о Корниш и о дворце дю Фаро, что они сейчас видят слева по борту.

Марсель — город не для туристов. В нем смотреть нечего. Его красота не запечатлевается на фото. Она не едина. Здесь надо вставать на чью-то сторону, сильно увлекаться, быть за, быть против. Быть страстно. Лишь тогда то, что можно увидеть, даст себя увидеть. И то слишком поздно. Мы уже переживаем драму. Древнюю драму, герой которой — смерть. В Марселе, даже чтобы погибнуть, надо уметь постоять за себя.

Теперь паром казался лишь темным пятном на фоне заката. Я был слишком полицейским, чтобы понимать случившееся буквально. Кое-что от меня ускользало. С помощью кого Уго так быстро смог выйти на Дзукку? Действительно ли Дзукка заказал Маню? Почему? И почему Ош не арестовал Уго вчера вечером? Или сегодня утром? И где сейчас Лола?

Лола. Подобно Маню и Уго, я не видел, как она выросла. Становилась женщиной. Потом, как и они, я был в нее влюблен. Но я не мог претендовать на нее. Я не был из квартала Панье. Я в нем родился, но едва мне исполнилось два года, мои родители поселились в Капелетт, в итальянском квартале. С Лолой можно было вести себя запросто, и это уже было большое везение. Моим счастьем были Маню и Уго, то, что я дружил с ними.

У меня также жили родственники в квартале, на улице Кордель — два двоюродных брата и сестра Анжель. Желу была взрослой, ей почти семнадцать. Она часто приходила к нам. Она помогала моей матери, которая уже практически не вставала с постели. После надо было, чтобы я ее провожал. В то время люди, правда, не боялись ходить по улице, но Желу не любила возвращаться одна. Ну а мне очень нравилось прогуливаться с ней. Она была красивая, и я, пожалуй, гордился, если она давала мне руку. Трудности возникали, когда мы доходили до Аккуль. Я не любил заходить в этот квартал. Там было грязно, разило зловонием. Я стыдился. Но главное — я боялся. Не с ней. Когда возвращался один. А Желу это понимала, и ее это забавляло. Я не смел попросить ее братьев проводить меня. Возвращался я почти бегом, опустив глаза. На углу улицы Панье и улицы Мюэтт часто толпились мальчишки, мои ровесники. Я слышал их смех при моем появлении. Иногда они освистывали меня, как девчонку.

Однажды, это было в конце лета, мы с Желу шли вверх по улице Пти-Мулен под ручку, как влюбленные. Ее грудь касалась тыльной стороны моей руки. Это меня опьяняло, я был счастлив. Потом я увидел их, обоих сразу. Их я уже не раз встречал. Мы, наверное, были одного возраста — четырнадцать лет. Они шли нам навстречу, зловеще улыбаясь. Желу сильнее сжала мою руку, и я почувствовал у себя на ладони тепло ее груди.

Они расступились, дав нам пройти. Самый большой оказался со стороны Желу, самый маленький — с моей стороны. Громко смеясь, он толкнул меня плечом. Я выпустил руку Желу:

— Эй, испашка, полегче!

Удивившись, он обернулся. Я нанес ему в живот удар кулаком, который согнул его пополам. Потом ударом с левой в лицо я его «распрямил». Один из моих дядей немножко обучил меня боксу, но дрался я в первый раз. Тот лежал на земле, с трудом переводя дыхание. Второй застыл на месте. Желу тоже. Она смотрела на это испуганная и, по-моему, зачарованная зрелищем. Я подошел и угрожающе спросил:

— Ну что, испашка, получил?

— Ты не должен так называть его, — сказал у меня за спиной другой.

— А ты кто такой? Итальяшка?

— А что это меняет?

Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног. Лежа, он заплел мне ногу. Я оказался на заднице. Он набросился на меня. Я увидел, что у него рассечена губа и из носа идет кровь. Сцепившись, мы катались по земле. Мои ноздри наполнились резкими запахами мочи и дерьма. Мне хотелось плакать, остановиться, положить голову на грудь Желу. Потом я почувствовал, как меня с силой тянут за шиворот, давая мне оплеухи по голове. Какой-то мужчина разнимал нас, обзывая хулиганами и даже обещая, что мы кончим «на каторге». Я больше их обоих не видел до сентября. Мы оказались в одной школе на улице Рампар. В классе С.А.Р.[4] Сначала пожать мне руку подошел Уго, потом Маню. Мы говорили о Желу. По их мнению, во всем квартале она самая красивая.

Домой я добрался уже заполночь. Я жил вне Марселя. В Ле Гуд. Это предпоследний маленький порт перед каланкани — глубокими бухтами. Идешь по Корниш до пляжа Рукас-Блан, далее берегом моря. Старая часовня. Красный мыс. Пастуший дом. Грот Роланда. Все они столь же кварталы, сколь еще и деревни. За ними Мадраг де Монредон. Здесь Марсель кончается, если судить по внешнему виду. Узкая извилистая дорога, прорубленная в белой скале, нависает над морем. В конце ее порт Гуд, защищенный бесплодными холмами. Километром дальше дорога кончается. В Кальлонг, тупике Мюэ. За ним бухты Сормиу, Моржиу, Сюжиттон, Ан-Во. Настоящие чудеса природы. Таких не отыщешь на всем побережье. Попасть в них можно только пешком. Или на лодке. Это было везенье. За ними, далеко за ними, находился порт Кассис. И туристы.

Мой дом — это деревенская хижина. Такой же, как почти все дома здесь: кирпич, доски и немного черепицы. Мой дом выстроен на скалах, прямо над морем. Две комнаты, маленькая спальня и большая столовая-кухня, обставленные просто, чем придется. Отделение «Эммауса». Моя лодка была пришвартована восемью ступеньками ниже. Рыбацкая лодка — плоскодонка, которую я купил у Онорины, моей соседки. Хижину я унаследовал от родителей. Это было все их богатство. А я был единственный сын.

Мы приезжали сюда по субботам, всей семьей. Подавались большие блюда с макаронами в соусе, с фаршированным рулетом и мясными биточками, сваренными в этом соусе. В комнатах стояли запахи помидоров, базилика, чабреца, лаврового листа. Под громкий смех передавались из рук в руки бутылки розового вина. Трапезы всегда заканчивались песнями, сперва теми, что исполняли Марино Марини, Ренато Каррессоне, потом народными. Под конец неизменная «Санта Лючиа», которую пел мой отец.