Все пули мимо - Виталий Забирко

Верзила ошарашено оглядывается - ему уже не до мальца, - хватает большой кусок куртки и, прикрывая им срам, пытается бежать. Однако оказывается, что и ботинки разлезлись по швам, и он, сделав несколько шагов босиком, возвращается. Увидев, что осталось от ботинок, матерится - что вызывает в переходе взрыв прямо-таки гомерического хохота - и теперь уже во все лопатки улепётывает.

Отсмеявшись, я посмотрел на мальца. Улыбку с меня словно ветром сдуло. Стоит он бледный, скукоженный, в глазах тоска смертная, трясётся, что в лихорадке, а по личику сморщенному крупные капли пота катятся.

- Что с тобой? - спрашиваю.

- П-плохо м-мне... - шепчет он, выбивая зубами дробь. - Ой, п-пло-охо...

И уж не знаю, что со мной сделалось. Может, мысли вчерашние, что надо бы его к какому делу пристроить, а может, просто жалость, которую я из себя вроде давным-давно калёным железом выжег, проснулась. Но, скорее всего, первое - не замечал я что-то за собой приступов благотворительности.

- Идём со мной, - говорю ему, не церемонясь, хватаю за руку и тащу за собой. А он и не сопротивляется.

Сторож на стоянке сделал квадратные глаза, когда я мальца в свою "вольву" запихивал, но ничего не сказал. Попробовал бы вякнуть - мигом бы зубы на асфальте веером выложил. Хоть я с виду и хилый, но с шавками у меня разговор короткий. Знаю, что у него на уме. Мол, с мальцами балуюсь. Но я в этом деле лесбиян. Мне всё больше бабы нравятся.

Притащил я мальца домой, а он уж совсем доходит. Глаза закатывает и на пол, что мешок с дерьмом, шлёпнуться норовит. Точнее, до мешка не дотягивает, так, полмешка. Посадил его в кресло, а он на подлокотник заваливается и ноги под себя подтягивает. Явно в отключку уйти собирается. А что ежели загнётся?

И тут на меня словно озарение нашло, либо же он телепатически подсказал, экстрасенс хренов, что с ним. Как я уразумел, много он энергии отдаёт на свои штучки-дрючки, а это потом и аукается. Отоспаться ему нужно да что-нибудь успокаивающее принять.

Стал я его раздевать. Батюшки-светы! Однако природа над ним и подшутила. Горб ещё ладно, да ручки-ножки кривые, а вот то, что на месте мужского достоинства торчит, вообще не понять. Всё тело коростой белой покрыто, а задница как у мартышки - сплошной красный мозоль. Хорошо, хоть насекомых на нём не заметил. Нет, в таком виде я его у себя спать класть не буду, хотя тем же шестым чувством понимаю, что короста эта не заразная, а на нервной почве.

Потащил я его в ванную и отмыл хорошенько. А он, что тюфяк, только глазками обалдело лупает. Вытер я его насухо, гляжу, и на человека стал более-менее похож. Хотя, что с него взять - урод и есть урод.

Постелил ему на диване, уложил. Тут он ножки под себя подтянул, ручками кривенькими их охватил, и такая странная поза получилась, будто его ручки и ножки именно для такой цели и приспособлены. А затем малец отключился и застонал во сне. Тоненько так, жалобно.

Потрогал я его и обомлел. Мышцы у него закаменели все, просто монолит какой-то, а сам настолько горячий, каким человек и быть не может. Разве что у каннибалов на вертеле.

Нет, вновь думаю, так он действительно загнётся. А подсказать некому - малец в полной отключке и, естественно, мозги мне своей сенсорикой не пудрит. Что делать? И тут я вспомнил, что со мной на одной лестничной площадке живёт лечила, и потопал к нему.

Дверь открыла его благоверная, и только я к ней с просьбой, как она обрывает меня на полуслове и начинает тараторить, что, мол, устал муж сегодня, трудный у него день был, да и хирург он, а не терапевт, пять операций в больнице на ногах отстоял, потому отдыхает и помочь ничем не может. И так это бочком-бочком меня за порог вытеснить норовит. Но я стою, как утёс на Волге. Ежели мне что надо, в лепёшку расшибусь, а своего добьюсь.

- Не шебаршись, соседка, - говорю, - я отблагодарю, и хорошо.

Знаю, чем их взять. Кто сейчас от дармовой "капусты" отказывается? Все гребут где могут и как могут.

Тут лечила из комнаты и вываливает. Вижу, действительно человек с устатку. И хорошего. А что им делать, лечилам-то, ежели зарплату по полгода не платят, а пациенты только бутылками расплачиваются? Но на ногах лечила стоит и даже вроде бы что-то соображает.

Взял он стетоскоп и пошёл со мной.

А благоверная ему вдогонку:

- Ты смотри, там больше не добавляй!

Заходит лечила ко мне в комнату и столбенеет. Даже трезвеет, кажется. Но мне ничего не говорит. Приходит в себя, подсаживается к мальцу на диван и начинает его осматривать, ощупывать да стетоскопом прослушивать. Затем пульс проверил, веко мальцу задрал, поглядел зрачок и говорит мне так это многозначительно:

- М-да, случай неординарный...

- Так и оплата соответствующая, - понимаю его.

Он кивает, пересаживается к столу и начинает что-то писать на рецептурных бланках с печатями.

- Эх, - бормочет лечила, - в былые времена забрал бы его на кафедру сколько материала для диссертации... Это же исключительно нетипичный... - и такой по-латыни диагноз загибает, что у меня уши вянут.

- Ладно, сосед, - прерываю его, - мне твоя латынь, сам понимаешь, что по фене. Как его лечить, скажи?

Смотрит он на меня туманным взглядом, потом кивает.

- Это, - протягивает листок, - колоть внутримышечно по два кубика через четыре часа. Жаропонижающее. Это, - подаёт второй листок, - зубы расцепить лезвием ножа и влить столовую ложку. Только посадить вначале, чтобы не захлебнулся. Обезболивающее и успокоительное. А это, - суёт третий листок, - мазь. Натирать тело каждый вечер после купания. У него что-то с кожей, вроде парши. В аптеке за углом все эти лекарства есть.

Я беру рецепты и начинаю ему точно так же баксы отсчитывать. По двадцатке.

- Это, - говорю, - за то, что не отказали. Это - за ваш профессионализм (во завернул, чуть язык не сломал!). А это - за неординарный случай.

Гляжу, шалеет лечила, в улыбке расцветает, но по глазам вижу, жалеет, что ещё с десяток рецептов не настрочил. Однако, видно, что-то совестливое в нём всё-таки осталось, так как ничего больше про лечение не говорит. Вместо этого вдруг подмигивает мне заговорщицки и, опасливо косясь в сторону входной двери - не дай бог, его благоверная там вдруг нарисуется, спрашивает:

- Слушай, сосед, а у тебя ничего впрыснуть нет?

И делает международный жест рукой. Нет, не первый, который по локоть, и не третий - указательным пальцем в вену, а второй - с оттопыренным большим пальцем и полусогнутым мизинцем.

- Отчего же, есть, - говорю. - Только, сам понимаешь, больной у меня здесь. Лечить его надо. А одного оставить боюсь. Сходил бы в аптеку за лекарством, тем более что ты в этом дока. А уж потом и впрыснем. - Я протянул ему двадцатку. - Этого хватит?