Лед и пламень - Иван Папанин

Верно, было раза два, подплывал я к кораблям, отвозил корзинки с яблоками, которые поднимали линем. Были там на дне листовки или нет мне об этом никто не говорил. Просили передать - я п передавал. А что матроса с "Очакова" мы спасли - так это прежде всего доброта матери, а совсем не мое "проявление с ранних лет революционного сознания", как писал один из журналистов.

Время неумолимо, большинство тех людей, что делали революцию, уже ушли из жизни. А ведь только участники и свидетели революционных событий могли в полной мере прочувствовать, сколь сложна была обстановка и как непросто было в ней ориентироваться. Не все сразу поняли и приняли революцию, было много сомневающихся, колеблющихся. Но все лучшее, что было в русском народе, приняло идеи революции безоговорочно.

Начальником штаба Черноморского флота после революции был капитан первого ранга М. М. Богданов. Он был человеком большой культуры, энциклопедических знаний, один из самых авторитетных морских офицеров. Богданов пользовался доверием и уважением царя, Николай II был крестным отцом всех детей Михаила Михайловича Богданова. Казалось бы, после Октября ему, капитану первого ранга, прямая дорога в стан контрреволюции. Он же выбрал Советскую власть. Монархист по воспитанию, патриот по убеждениям, Богданов каждый свой шаг мерил одной меркой: будет ли от этого лучше родине? Когда "бывшие" бросали ему злобное: "Клятвопреступник! Предатель!", он отвечал: "Клятвы не нарушал! Служил и служу отечеству".

Я хорошо знал этого человека, преклонялся перед его гражданским мужеством, восхищался его образованностью.

С такими сложными, противоречивыми судьбами мне приш-лос*ь встречаться часто, на это моя жизнь оказалась щедрой.

Как мне не хватало в пору молодости умного учителя! Претензий к жизни у меня было немало, но попыток хоть что-нибудь в ней изменить не было. Крутой перелом в жизни произошел в 1912 году.

Приехали в Севастополь вербовщики из Ревеля (прежнее название Таллина), с судостроительного завода французского акционерного общества "Беккер и К°". Брали они не первого встречного, требовалось сначала "сдать пробу" - показать, на что ты способен, подходишь ли. Кажется, никогда я прежде так не старался. Измеряли сделанное не баллами, а дневной зарплатой. Когда услышал результат, не поверил: 2 рубля 25 копеек. Двухдневный заработок.

2 рубля 25 копеек в два раза больше рубля десяти - арифметика тут простая. Конечно, мне хотелось зарабатывать больше. Но, пожалуй, главным обстоятельством, толкнувшим меня в Ревель, была жажда самостоятельности, стремление увидеть новые города, земли. Восемнадцать лет прожил я в Севастополе. Даже в Ялту, Гурзуф, Симферополь не ездил, хотя были они рядом. Да и, думалось, профессиональный потолок подымется. Останавливала мысль о матери: как же я ее брошу, я ведь уже стал ее опорой! Но когда я рассказал все маме, она только спросила тихонько:

- Когда тебя, сын, собирать в дорогу?

С этого момента я почувствовал себя и дома, и на работе, и вообще в Севастополе гостем. Обходил Корабельную сторону, Графскую пристань, набережную - неужели, думал, не буду видеть всего этого? И все-таки мысль остаться не приходила мне в голову. Это, очевидно, у меня от природы: решился на что-то - отрезаны напрочь все пути к отступлению. Окажись в Ревеле во сто крат хуже, чем в Севастополе, домой бы я не вернулся: гордость не пустила бы.

Я собрал корзину с поклажей, зашил с внутренней стороны нижней рубахи деньги на первые дни жизни в Ревеле, присел, как положено, перед дорогой - ив путь.

Ехали мы с Васей Пречистенке конечно же в общем вагоне. Перед первой в жизни дальней дорогой меня стращали и мама, и бывалые люди:

- Ваня, рот не разевай, столько везде жулья. Смотри в оба.

Я и смотрел. Даже в туалет и то с корзинкой отправлялся, пока сосед, веселый мужик с ярко-рыжей бородой, не обронил язвительно, постучав по корзинке:

- Много добра-то здесь прячешь?

Тут уж я осмелел, на стоянках за кипятком отваживался бегать. Скорость у паровоза была не ахти какая, стояли чуть не у каждого светофора. Долго ехали. Степь оставила меня равнодушным. Смешанный лес тоже большого впечатления не произвел, зато березовый ошеломил, я от окна не мог оторваться. До меня дошло, почему это в песнях красавиц сравнивают непременно с березкой.

Разговоры в вагоне велись самые для меня неожиданные. Откровенные настолько, что я поначалу пугался. Говорилось все прямо, без оглядки, что было для меня непривычно. Заметив, что время от времени я озираюсь по сторонам, тот же рыжий сосед бросил мне:

- Не пугайся, брат. Пролетариату, нам то есть, нечего терять, кроме своих цепей.

Непонятная фраза эта запомнилась, я долго размышлял: какие цепи? На беглого каторжника он похож не был. Словно угадав мои мысли, сосед добавил:

- Скоро разберешься, и какие такие цепи, и как их рвать. Сам рвать будешь. Потом придет она, мать порядка.

Надо же было такому случиться: лет семь спустя я случайно встретил именно его - моего рыжего попутчика - в отряде анархистов. К тому времени я уже разобрался, "в каком идти, в каком сражаться стане". Анархистов же не любил больше всего. Правда, тут дело не в "любил", "не любил". Белогвардейцы, эсеры, меньшевики были понятны: лютые враги Советской власти. Анархисты же - сплошной ребус. Сегодня они за Советскую власть, а завтра?

В ту, первую мою дорогу мне все было в диковинку: как быстро обживался вагон, как легко знакомились пассажиры, как все кремя поддерживали один и тот же порядок, хотя "население" обновлялось не один раз. Колеса стучали, вопрошая: "Что те-бя ждет? Что те-бя ждет?"

Но вот Ревель. Все в городе непривычно. Остроконечные крыши костелов, квадратики газонов, кустарники, словно побывавшие в парикмахерской. Единственное, что меня не удивляло, так это разнообразие наречий: Севастополь тоже был город многоязычный.

Определился я на завод, который находился в семи километрах от центра города. Своими размерами, нескончаемым грохотом завод поразил меня: это не "Лоция"! Паровые машины, множество шкивов и т. д... В любом цехе надо держать ухо востро - как бы не задавили.

Нос у меня кверху: не кто-нибудь в Ревель приехал, а токарь-лекальщик, птица высокого полета. Я размечтался: перво-наперво справлю себе одежу, обувку. 2 рубля 25 копеек умножить на тридцать - это сколько же выйдет в месяц? Половину домой, потом хозяйке, у которой снял койку, за крышу п харчи - хватит на ,жизнь!

Жизнь стукнула меня по носу: не зазнавайся! Получил я двухнедельную получку, остановил меня один из рабочих:

- Новенький? Местные обычаи надо уважать, а то судьбу сглазишь. Деньги-то, чай, грязные несешь, помыть бы их надо. Не пьешь, совсем? Хороший ты парень, твердый, я люблю характерных. Тогда давай в картишки перебросимся. Я дружков позову. Да ты не бойся, ставки небольшие - по копейке, по две.

Сели играть. Оказалось, что играли со мной профессиональные шулера ободрали как липку. Хорошо еще, я остановился, не стал па пиджак играть. Делать нечего, повинился перед хозяйкой, просидел на ее иждивении до следующей получки. А шулерам я по-своему даже благодарен: дали мне хороший урок на всю жизнь. К картам больше не притрагивался. Так что нет худа без добра.

В девятнадцать лет был я не по годам рассудителен.

Иные из парней не выдерживали - "живем один раз",- бегали по ресторанам, играли в карты, а потом залезали в долги. Я старался жить без долгов. Опять же материнская заслуга. Как ни туго нам приходилось, не любила она одалживаться, повторяла, бывало:

- Отдавать куда труднее, чем брать. Долг - он пудовым кам-пем на шее висит.

Долгов я как чумы боялся. Да и самолюбив был: на жизнь себе, что ли, не заработаю? Работа не была мне в тягость. В Ревеле познакомился я с токарями и слесарями высшей квалификации. Мой первый учитель в "Лоции" Сотников, пожалуй, годился им в ученики. А в меня словно бес вселился: если не превзойду их, то хоть догоню, повторял я мысленно. Цену эти мастера себе знали, секреты свои держали за семью печатями, и поручали им работу самую тонкую, ювелирную. Конечно, мастера эти были что надо: могли подковать не то что блоху, но и блошенят. Я внимательно наблюдал, на какой скорости они работают, как держат розец, каким инструментом в каком случае пользуются. Денег мне это не прибавляло, но было интересно.

Мастера не подозревали, что находятся под наблюдением. Зная, как ревниво охраняют они свои секреты, я и не пытался о чем-то их расспрашивать. Имеющий глаза да видит.

Старания мои были замечены. Прошло не так много времени, а мне уже дали двух парней-эстонцев. Собственно, были мы почти сверстниками. С одной стороны, лестно: сам без году неделя у станка, а уже в учителях. С другой стороны, они от работы отвлекают. Но было и третье обстоятельство, над которым я не мог не задумываться.

Была в Ревеле прядильно-ткацкая фабрика. Ткачихи работали в большинстве рязанские, тверские, смоленские. Мы любили ходить с ними на танцы. Одевались мы вполне прилично. Эстонские же парни приходили в тирольках, рубашках с галстуком и - босые. Обувь стоила дорого. Местные националисты не уставали повторять им: