Дымовое древо - Денис Джонсон

Он сел в шезлонг на крыльце, наклонился вперёд, упёрся локтями в колени, закурил – у него вообще-то была пачка «Лаки Страйка», – и тут из клуба вернулся полковник, обнимая обеих девушек. Нынешняя партнёрша Миня радостно размахивала пачкой сигарет.

– Значит, сегодня ты исследовал солёные глубины?

Минь не был уверен, что правильно понял полковника. Но ответил:

– Да.

– Бывал когда-нибудь в тех туннелях?

– Что это – в туннелях?

– Туннели, – объяснил полковник. – Сеть подземных ходов по всему Вьетнаму. Спускался когда-нибудь в эти штуки?

– Ещё нет. Не думаю.

– Я тоже, сынок, – сказал полковник. – Интересно, что там внизу.

– Не знаю.

– Вот и никто не знает.

– Туннелями пользуются партработники, – сказал Минь. – Из Вьетминя.

Видимо, полковник теперь вновь горевал о своём президенте, потому что проговорил:

– Вот так вот, был красавец-мужчина, а мир его взял да и выплюнул, как какую-нибудь отраву.

Минь уже заметил: с полковником можно долго говорить, не понимая, что тот пьян.

Он познакомился с ним всего несколько дней назад у входа на вертолётную ремонтную площадку базы Субик, и с тех пор они почти никогда не разлучались. Полковника ему не представили – тот сам себя представил, – и Миня ничто официально к нему не привязывало. Вместе с десятками других временно расквартированных офицеров их разместили в казармах заброшенной воинской части, которую, по словам полковника, построило для каких-то своих нужд, а потом вскоре покинуло американское Центральное разведывательное управление.

Минь знал, что полковник из тех людей, к которым стоит держаться поближе. У юноши водился обычай сортировать людей, события, ситуации на сулящие удачу и неудачу. Он пил «Лаки Лагер», курил «Лаки Страйк». Полковник так его и звал – Лаки, Везунчиком.

– Джон Кеннеди был красавец-мужчина, – повторил полковник. – Это-то его и погубило.

1964

На своём японском мотоцикле «Хонда-30» Нгуен Хао, одетый в классические брюки и рубашку с укороченным рукавом, в солнечных очках и с тающим на волосах бриолином благополучно добрался до храма Новой Звезды. Ему выпала печальная участь служить единственным представителем своей семьи на погребении племянника жены. Сама жена Хао лежала дома с простудой. Родители юноши давно уже скончались, а брат выполнял лётные задания для ВВС.

Хао оглянулся – где-то там, позади, он ссадил своего друга юных лет по имени Чунг Тхан, которого все называли Монахом и который при разделе страны ушёл на север. Хао не видел Монаха уже целое десятилетие – вплоть до этого дня, а теперь он уже скрылся: соскочил с байка задом, снял сандалии и босиком зашлёпал по тропинке.

Хао бережно пронёс мотоцикл над чем-то, напоминающим лужу, а когда добрался до рисовых чеков, спешился и с величайшей осторожностью повёл машину вдоль канавок. Одежду непременно нужно было сохранить в чистоте; а ещё, видимо, здесь же предстояло и переночевать – вероятно, в классной комнате, примыкающей к храму. Деревня лежала не так далеко от Сайгона, и в лучшие времена он скатался бы домой по темноте, но опасная зона успела так расшириться, что теперь ездить после трёх часов по просёлочным дорогам, ведущим к трассе № 22, было рискованно.

Соломенную циновку он постелил на земляном полу прямо у входа в классную комнату, чтобы потом ночью было легче найти свою постель.

Среди череды хижин не наблюдалось никаких признаков жизни – только бродили в поисках корма куры да кое-где в дверных проёмах неподвижно сидели старухи. Хао сдвинул деревянную крышку бетонного колодца, опустил ведро и вытянул из тьмы себе воды – напиться и ополоснуться. Колодец был глубокий, вырытый бурильной установкой. В пригоршню, а затем и в лицо плеснула прозрачная студёная вода.

Из храма не доносилось ни звука. Наверно, учитель задремал. Хао вкатил мотоцикл внутрь: храм был отделан необработанной древесиной, сверху – крыша из керамической черепицы, снизу – земляной пол, площадь – где-то пятнадцать на пятнадцать метров, немногим более, чем нижний этаж в его собственном сайгонском доме. Предпочтя не тревожить учителя, Хао развернулся и вышел ещё до того, как глаза привыкли к полумраку, но сырые испарения от пола в сочетании с ароматом благовонных палочек уже пробудили в нём воспоминания детства – пару лет Хао послушничал при этом храме. Он чувствовал, как из тех времён к нему всё ещё тянется незримая нить, привязанная к некой грусти – та, правда, себя никак не проявляла и быстро изглаживалась из памяти. В большинстве своём эти переживания перекрывались другими событиями его жизни.

К этому ощущению примешивалась смутная тоска из-за нелепой кончины племянника. Уму непостижимо! Впервые услышав о ней, Хао предположил, что парнишка погиб от несчастного случая при пожаре. Однако на самом деле он сжёг себя заживо – за недавнее время подобным же образом поступили два или три монаха более преклонных лет. Но те, другие, совершили самоубийство на улицах Сайгона, у всех на глазах, – в знак протеста против хаоса войны. К тому же они были уже стариками. А Тху исполнилось всего двадцать, и поджёг он себя в кустах за деревней в ходе одиночной церемонии. Неизъяснимое безумие!

Когда учитель проснулся, он вышел на улицу не в мантии, а в одежде для полевых работ. Хао встал и склонил голову, а учитель в ответ отвесил очень глубокий поклон; это был невысокий мужичок с широкой грудью и худыми как палки конечностями, а голову его покрывала короткая щетина – у Хао пронеслась мысль, что, по всей вероятности, брил его именно Тху. Покойный бедняга Тху!

– После обеда я собирался взяться за мотыгу, – сказал учитель. – Рад, что ты меня остановил.

Они сели на храмовом крыльце и завели учтивую беседу; когда припустил шумный ливень, переместились в дверной проём. Учитель, по-видимому, решил, что на роль вступительной светской болтовни вполне сгодится дробный стук капель, потому что, едва дождь закончился, немедленно заговорил о гибели Тху и о том, как она его озадачила.

– Но она же и привела тебя обратно к нам. Всякий кулак свой подарок хватает.

– В храме очень мощная атмосфера, – ответил Хао.

– Ты всегда казался здесь каким-то неуверенным.

– Но я следую вашему совету. Я превратил сомнение в зов.

– Это лучше сформулировать несколько иначе.

– Таковы были ваши слова.

– Нет. Я говорил, что ты должен разрешить сомнению стать зовом, должен дать ему волю. Я не советовал, чтобы ты превратил одно в другое, а только чтобы ты позволил этому случиться. Пусть твое сомнение станет твоим зовом. Тогда твое сомнение сделается невидимым. Ты будешь жить внутри него, как