Поветрие - Василий Авенариус

— Ах ты, Господи! Ксеркс, куш!

Но в это время нижняя челюсть Ксеркса очутилась уже в железных пальцах гостя, которые, как видно, сжимали ее не очень-то ласково, потому что бедное животное, извиваясь змеем, жалобно завизжало, напрасно силясь высвободить челюсть из неожиданных тисков.

— Что, голубчик, непривычно? — говорил учитель, трепля его свободною рукою по взъерошенному хребту. — Ну, ничего, ступай, будет, я думаю, с тебя.

Он разнял пальцы. Поджав хвост и тихо ворча, побежденный Ксеркс поспешил ретироваться за перегородку, отделявшую прихожую от кухни.

— Экая злая собачонка! Но она умна и верна, вот за что мы ее и держим, — извинилась г-жа Бреднева, все еще не оправившаяся от перепуга; потом взглянула приветливо-вопросительно на гостя: — Г-н Ластов?

— Так точно, — отвечал он. — А вы, если не ошибаюсь, матушка Авдотьи и Алексея Петровичей?

— Да-с, да-с. Но не причинила ли она вам боли, Боже сохрани?

— Нет, — улыбнулся Ластов, — ей, во всяком случае, было больнее, чем мне. Но мы будем еще добрыми друзьями. Дети ваши дома?

— Да, они только что за книжками. Не угодно ли войти?

Она повела учителя во внутренние покои; их было весьма немного: всего два. Первый, довольно просторный, был разгорожен во всю длину зеленой, штофной драпировкой, за которой должно было предполагать кровати. Меблировка, комфортабельная и полная, напоминала о лучших временах. Дверь во вторую комнату была притворена; старушка тихонько просунула в нее голову.

— Дуня, можно войти? Г-н Ластов пришел.

— Разумеется, можно, — ответил изнутри голос дочери. — Попросите его сюда.

Г-жа Бреднева толкнула дверь и пропустила вперед гостя. Комната эта по объему была вдвое меньше первой, с одним лишь окном, перед которым за рабочим столиком занимались при свете полуторарублевой шандоровской лампы гимназист и сестра его. После первых приветствий между наставником и питомцами старушка смиренно исчезла, взяв с собой и сына.

— Что вы тут поделывали? — осведомился Ластов, когда они с ученицей остались одни.

— А латынь подзубривали, — отвечала она, — исключения по третьему склонению:

Panis, piscis, crinis, finis,Ignis, lapis, pulvis, cinis…

Спросите-ка меня что-нибудь, Лев Ильич? Вот Кюнер. Чтобы удовлетворить ее желанию, Ластов стал перелистывать поданную грамматику.

— Как же infinitivum futuri passivi от caedere?

— Это что такое?

— Глагол: caedo, cecidi, caesum, caedere.

— Мы еще не дошли до глаголов… — отговорилась в минорном тоне девушка. — Вы бы переспросили исключения по третьему…

— Извольте. Скажите мне исключения мужского рода на es?

— Мужского же на es

Суть palumbes и vepres

— А «лес»?

— «Лес»? — Бреднева стала в тупик. — В самом деле, ведь лес мужского рода, — проговорила она раздумчиво. — Отчего же его не привели тут?

— Оттого, — усмехнулся Ластов, — что он пишется не рез е s, а через п с.

Два розовых пятнышка выступили на бледных щеках ученицы; она принужденно улыбнулась.

— Ведь вот как иногда бываешь глупа! Точно обухом хватили. Русское слово, конечно, не может быть в исключениях латинского языка.

— А как ваши познания в естественных науках? По какой части естественных наук вы сильнее?

— Да по всем слабее! У нас ведь в женских учебных заведениях на естественную историю смотрят как на игрушку, на собрание фокусов. Вот другое дело — история неестественная! В той я действительно сильна; из нее у меня всегда стояли пятаки с плюсом. Вы, Лев Ильич, должны ознакомиться с познаниями вашей ученицы по всем отраслям знания. Задайте-ка мне вопрос из истории?

— Если желаете. Что было главным мотивом для крестовых походов?

— Да вы не так спрашиваете… Спросите какой-нибудь факт.

— Когда начались крестовые походы?

— Ну, уж какой легкий вопрос! Первый крестовый поход был от 1096-го до 1099-го, второй…

— Так; но до или после рождества Христова?

— Дайте подумать… Боже мой, как же я это забыла?

— Да из-за чего, собственно, состоялись крестовые походы? Ведь из-за гроба Христова?

Кровь бросилась в голову девушке.

— Какая я бестолковая! Вот вам наше женское воспитание! Все выучено как-нибудь, для урока только, без толку, без связи. В эту минуту я, кажется, не в состоянии даже сказать вам, кто прежде царствовал: Александр Македонский или Александр Великий?

Сострадательная улыбка появилась на губах учителя.

— А и то, постарайтесь-ка припомнить: кто из них жил раньше?

Бреднева глубокомысленно устремила взор в пространство. Вдруг она вздрогнула и закрылась руками.

— Ах, батюшки мои, да ведь это одно и то же лицо!

— Не падайте духом, — старался утешить ее Ластов. — Ничто не дается вдруг. Как возьметесь толково за дело, так все еще, даст Бог, пойдет на лад.

Gutta cavat lapidem non vi, sed saepe cadendo,Homo venit doctus non vi, sed semper studendo.[13]

— И этого не понимаю… — прошептала ученица.

— По-нашему это: капля по капле и камень долбит. Продолжайте свои занятия латынью у брата: латинский язык также содействует умственному развитию, займитесь, если успеете превозмочь себя, и математикой. Мы же с вами примемся сряду за естественные науки. В начале я намерен посвятить вас в органографию растений: она доступнее прочего. Уж скоро семь, — прибавил Ластов, глядя на часы. — Прикажете начинать?

— Сделайте милость, — проговорила, не взглядывая, пристыженная экс-гимазистка.

Началась лекция. Юный натуралист имел дар говорить плавно, удобопонятно, картинными сравнениями, и того более: он говорил с любовью к излагаемому предмету, почему речь его приобретала некоторый поэтический колорит. Для большей наглядности он описываемое им чертил на листе бумаги, причем выказал также заметный навык в рисовании. Известно, что ничто так не располагает слушателя к внимательности, как видимое сочувствие самого повествователя к своей теме. Бреднева слушала учителя с притаенным дыханием, боясь проронить слово. Лицо ее зарумянилось, глаза увлажились; отблеск вдохновенной лекции натуралиста-поэта упал на непривлекательные черты ее и сделал их почти миловидными.

В соседней комнате пробило восемь. Ластов прервал поток своего красноречия.

— На сегодня, пожалуй, будет? Девушка очнулась, как от волшебного сна.

— Как время-то пролетело! В самом деле, вы, вероятно, утомились. Но вы, конечно, напьетесь у нас чаю?

И, не дожидаясь ответа, она, с непривычною для нее торопливостью, вышла.

Ластов хорошенько потянулся, потом вскочил на ноги и, присвистывая, прошелся по комнате. Теперь только разглядел он убранство ее в подробности. Поперек комнаты, против окна, стояли зеленые ширмы. Ненароком заглянув за них, он увидел платяной шкаф, обвешанный со всех сторон разнообразными женскими доспехами, и кроватку, усыпанную снятым бельем. Над изголовьем висело три портрета в простых, черных рамках: Герцена, Добролюбова и Чернышевского. Учитель огляделся в комнате: по одной из продольных стен стояли массивный туалет со сломанной ножкой и два-три стула; по другой — незакрытое пианино, на котором валялась недоеденная корка черствого хлеба, и далее — этажерка с нотами и книгами. Ластов взял со стола лампу и присел у этажерки. На верхних двух полках были навалены непереплетенные, растрепанные и засаленные номера «Современника» и «Русского Слова» за два прошлые года. Ниже были расставлены в пестром беспорядке отдельные тома сочинений Бюхнера, Фохта, одна часть истории Маколея на английском языке, какой-то роман Жорж Занд, «The'orie des quatre mouvements» Фурье.

Вошла Бреднева с подносом, уставленным всевозможными чайными принадлежностями.

— У нас нет прислуги, — пояснила она. — А! Вы ревизуете мою библиотеку? Ну, что, каков выбор книг?

— Односторонен немножко.

— Да, я и сама сознаю, что многого еще недостает; но курочка по зернышку клюет. Я попрошу вас когда-нибудь разъяснить мне некоторые выражения, попадающиеся зачастую в серьезных сочинениях, как-то: «индукция», «дедукция», «субъективность» и «объективность», «индивидуальность», «эксплуатировать»… За исключением подобных слов мне все понятно. Любите вы, Лев Ильич, музыку?

— Еще бы. А вы хотите сыграть мне что-нибудь?

— Да, чтобы чай вам показался вкуснее.

— Предупреждаю, однако, что в ученой музыке я круглый невежда.

— Мы попотчуем вас оперной.

— Вот это дело.

Она села за инструмент и заиграла. Играла она бойко и с чувством. Окончив пьесу громовым аккордом, она приподнялась и медленно подошла к учителю.

— Теперь вам известны все мои достоинства и недостатки. От вас будет зависеть развить первые, искоренить последние.

Ластов пристально взглянул ей в глаза.

— Все? — спросил он.

— Все.

— И вы не рассердитесь? Я присоветую вам как старший брат.