Ландшафт сейчас и после войны - Colta specials - Colta specials

не в порядке, конечно, понимают все. Говоря про ситуацию «это наша мама ∗бнулась», Александр Иванов выражает готовность идти с ∗бнутой до конца: тут он — пусть на сленге и, возможно, бессознательно — апеллирует к военно-мобилизационному мифу Родины-матери. Мое представление о государстве как инструменте, подлежащем починке и изменению, совершенно противоположно таким метафорам, смысл которых не может изменить для меня даже ирония. Но, пожалуй, больше слов меня впечатлило ощущение времени. Может быть, потому что мне пришлось сейчас прочесть Делеза, я особенно чувствую, что время — это не внешний фактор, а что-то глубоко сущностное в человеке, в каком-то смысле само его «я». Разговор о том, что время завершилось, надо уйти на глубину и заняться теологией или мистикой, растягивать время беседы, как на Востоке, на меня действует плохо (он, конечно, может быть просто болтовней, какую я много слышала в юности на московских кухнях, но все изменилось, и теперь это прочитывается как «ситуация заложника»). Этих отношений со временем там реально много. Одни предлагают слиться с природным круговым циклом времен года. У кого-то (Надя Плунгян) «остановленное время» выражается в нежелании видеть его новое качество и в стремлении продолжать то, что было «до», делать свои довоенные проекты, что бы ни случилось. В этом понимании оно случилось «для других». Я очень люблю и ценю Надины книги и желаю ей, чтобы она их написала больше, и вообще чтобы у всех все получилось, и чтобы все себя сохранили в сложившейся ситуации. Но что она делает с людьми?

Разумеется, высказывания этой группы не репрезентируют проживание времени у всех остальных. Мне, конечно, известно, что есть и такие, кто до полной гибели всерьез включен в сегодняшний день, в происходящее, протестует против него и не боится последствий. Есть люди старшего поколения, как бы вспомнившие времена своих родителей, советское подполье, которые видят свою миссию в том, чтобы «хранить огонь», когда-то переданный им, — эта миссия не умрет. И те и другие установили живые отношения со своим временем.

Не то в разговоре на Ленивке. Как это лучше определить? Это не замороженность «меншикова-в-березове» (скажем, круга Кузмина в Ленинграде 1920-х — 1930-х). Не то что власть напала на художников и поэтов, которые ушли со своей верой в скит. Как совершенно точно сказала Ковальская: делом, которым они занимались, нельзя жить в одиночестве, в стороне от публики, и это касается не только театра. Как я понимаю, участники «встреч» (большинство которых связаны с Кольтой), каждый своей работой, своим проектом, вместе были участниками «большого» проекта — построить лучшее общество, начав с верхнего слоя общественного сознания — культуры. Просветительские журналы и сайты, книгоиздательство и книготорговля, театры, современное искусство и кураторская деятельность, сетевые издания, подкасты значительно преуспели в том, чтобы создать слой информированного культурного потребителя, принести в Россию самые прогрессивные культурные и художественные практики. Этот проект на нынешней стадии закрылся. Усилия, конечно же, не пропадут зря, они уже принесли и еще принесут свои плоды на следующем витке исторической спирали. Но пока что социальной инженерией занялись другие люди и совсем с противоположной целью. Единственная надежда на то, что они скопируют ошибки проекта, не унаследовав его достоинств, и потерпят крах.

Повторюсь — я сужу со стороны, я не была потребителем «России айфона», о которой говорила Надя Плунгян, хотя много слышала восторженных отзывов о ней от друзей — недавних эмигрантов. То, что они описывают: выросший уровень жизни, сервис, детское образование, возможность реализовать разные интересные проекты, книги, выставки спектакли, не тратить свое время на быт — все замечательно. Но это поверхность. Главное же — как и кто управляет всем этим — за редким исключением не хвалил никто. В общем, со стороны кажется, что концепция построения культурной среды под себя или вокруг себя, так сказать, «под фонарем», идея, что можно способствовать улучшению ситуации, занимаясь своим делом и воспитывая высокообразованных детей, не привела к немедленному созданию другого общества. Хотя мне известны и оценки того, что было достигнуто, как общества гуманных смягченных нравов. Война, которая не является проявлением ни того, ни другого, открыла глаза на то, что страна — больше, чем Москва и Питер, и что социальные и политические процессы больше, чем культура. Да, благодаря усилиям культуртрегеров казалось, культура проникла и в высокие политические и финансовые слои (там были писатели и спонсоры), и в так называемые периферийные (далеко от Москвы была художественная и литературная жизнь, устроенная по тому же самому принципу), но непосредственный результат всего этого оказался не тем, какой ожидался. Воспитанная интеллектуалами часть публики просто ощутила себя чужой в изменившейся с началом войны реальности и в значительной степени эмигрировала. Горький парадокс заключается в том, что у самих «творцов» культуры возможностей маневра было меньше, как это исчерпывающе объяснила Плунгян.

«Культуроцентризм» всего этого устройства был, как мне отсюда представляется, и добровольным, и вынужденным. Образованное население было вытеснено из реальной политической деятельности, у него не осталось никаких политических инструментов, кроме критики и протеста, которые и стали считаться политикой. А той страной, которой интеллектуалу можно было по-настоящему «управлять», и сферой, в которой можно было действовать, оставалась культура. Именно поэтому, как мне кажется, когда началась жестокая война, и когда стало ясно, что это конец прошлой жизни, что все обвалилось, — мысль о судьбе русской культуры была едва ли не первой, которая стала обсуждаться (что я отметила для себя как феномен). Вначале это были горькие личные размышления в социальных сетях, потом начался коллективный страх «кэнселинга» и период зум-конференций на эту тему. Многие говорили о том, что, несмотря ни на что, с русской культурой ничего не произойдет, она и не такое пережила, и все останется на своих местах. Аргумент «мы же продолжаем читать Шиллера и Гете» стал мемом. Впрочем, сами эти разговоры выражают понятную озабоченность. Шиллер и Гете, Пушкин и Достоевский прекрасны, но символический капитал, который не связан напрямую с художественными достоинствами поэзии и прозы, действительно может пострадать. Уж как хороша была культура и литература немецких романтиков, но в общественном сознании европейских и американских интеллектуалов после Второй мировой войны она ушла в абсолютную тень. И, кстати, то, что один из последних важных московских художественных проектов, выставка «Мечты о свободе», был посвящен именно ей, для меня лично было наполнено зловещим