Если ты назвался смелым - Мария Красавицкая

Спотыкаюсь на обломках досок, отшвыриваю ногой ржавую проволоку, оступаюсь на кусках щебня. Мелкие камешки лезут в босоножки, под самые пальцы. Я иду. К конторке или к воротам?

Наверно, я все-таки убежала бы, если бы из раскрытых окон дома не донесся полный язвительного смысла свист. По мотиву я сразу вспомнила слова: «Если ты назвался смелым…»

Вот назло тебе пойду в конторку! Докажу, что не боюсь!

От рывка пронзительно завыла дверь конторки. Спиной ко мне стоял парень, тоже в комбинезоне. Топорщились над ушами узелки носового платка. Разговаривал по телефону. Впрочем, вряд ли ЭТО можно назвать разговором. Он орал:

— Последний раз спрашиваю: будет экскаватор или нет? — Он завершил фразу длинным, замысловатым выражением, от которого у меня загорелись кончики ушей.— На кой…— еще одно словечко такого же типа.— Я говорю, на кой… мне нужен твой бульдозер?! — Послушал, помолчал, подул в трубку, выкрикнул:— Иди ты… Жаловаться буду, так и знай!— и швырнул трубку.

Ринулся к дверям, едва не сшиб меня с ног. Небесно-голубые глаза под выгоревшими добела бровями и ресницами смотрели так, будто это я не даю ему экскаватор.

— Ну? Чего тебе? — зло спросил он.

Я молчала. Не могла выговорить ни слова под полным ярости взглядом. Тогда он повторил вопрос по-латышски.

— Вы Грачев?.. Меня… Меня к вам послал…

— Ну, кто послал? Зачем? Ох, и мямля же!

— Не знаю… Оттуда…— Я показала на недостроенный дом, угол которого виднелся в окошко.— Такой… пожилой…

— Пожилой? — Грачев недоумевающе пожал плечами.— Нету у меня пожилых.

— Ну… седой такой…

— Ах, седой! Седой имеется. Ну, так зачем он тебя послал?

Собираюсь с духом, чтоб как можно короче изложить суть дела. Но тут дверь опять завыла, и вошел тот, седой. И все объяснил Грачеву.

— Ты с ума сошел, Славка! — изумился бригадир, и все во мне возликовало: не возьмет! — Эту… эту пигалицу — к нам? — И он посмотрел на меня оценивающим взглядом.

Пигалица! Только этого еще недоставало! Меня называют и хрупкой, и изящной, и даже субтильной — есть такое дурацкое слово. Но «пигалица»?! Это уж слишком!

— Ишь ты,— продолжал бригадир.— На каблучках. С маникюрчиком.

Спрятала руки в карманы: на ногтях в самом деле лак.

— Бантики…— Грачев разбирал меня так, словно я глухая или меня вообще тут нет.

Этого я просто не могла вынести.

— Ну и что? Все это еще ничего не доказывает. Зато… зато…—я мучительно старалась припомнить доказательства моей физической полноценности,— зато я бросила гранату на тридцать метров!

Такой случай был. По совести говоря, и сама не знаю, как это меня угораздило. Но было это? Было!

И бригадир Славка при упоминании гранаты дружно расхохотались.

А я запальчиво твердила:

— Да, бросила, бросила! И ничего нет смешного!

— Смотри ты! — одобрительно сказал бригадир, с любопытством разглядывая меня как-то совсем заново.— Вот и возьми такую в бригаду — она враз тут кирпичами всех поубивает. Шутка ли, на тридцать-то метров!'

Вот его бы я действительно с удовольствием стукнула кирпичом!

— Тут такое дело…— Славка потянул с головы платок.— Дело, понимаешь, такое…

Ох, как мне не хотелось, чтобы он рассказывал мою историю! Разве Грачев в состоянии понять, что привело меня на стройку? Теперь я убеждена, что пришла сюда с твердым намерением устроиться на работу.

Но Славка не стал рассказывать. Он твердо произнес:

— Надо, понимаешь? — и так посмотрел на Грачева, что тот сразу убедился: действительно надо.

Через полчаса с запиской Грачева, в которой коряво было выведено: «Оформите ко мне. С общежитием»,— я уже стояла в коридоре возле двери с табличкой: «Отдел кадров»...

Напротив двери — доска почета. На одной из фотографий— бригадир. Надул губы, сверлит меня взглядом, будто говорит: «Пигалица!»

Рядом — портрет седого. Под ним подпись: «Лучший мастер участка Чеслав Баранаускас». Наверное, литовец.

Я толкнула дверь отдела кадров.

Фундамент

 Первый мой рабочий день! Всегда я тебя буду помнить! В общежитие после бурной и грустной сцены дома я перебралась в тот же вечер. Моя кровать, четвертая по счету, стоит в самом неудобном месте — у двери.

Моей соседкой оказалась та девушка, которую Славка давеча назвал Расмой. Она и теперь, когда я переступила порог комнаты, встретила меня недобрым взглядом и сразу же отвернулась.

Вторая девушка, рыженькая, кудрявая, маленькая и плотная, как молоденький грибок, при виде меня быстро глянула на Расму и с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться. Потом я узнала, что ее зовут Юзей.

Старостой комнаты оказалась третья — Ганнуля Мацкевич, судя по выговору белоруска. Ее нельзя назвать высокой. Она большая. Именно большая. Широкая в кости, с большим носом, большими руками.

Ганнуля долго, медленно шевеля губами, читала мое направление в общежитие. Потом суховато, странным тонким голосом произнесла:

— Твоя койка. Твоя тумбочка. Платья — сюда, —открыла стенной шкаф.— Чемодан сюда,— открыла второй стенной шкаф.

И больше ни слова. Отошла, села к столу, взялась за вышивку.

Словом, нельзя сказать, чтоб меня сразу приняли в свою семью И тут надо доказать, что я этого стою.

Папа и Тоня, доставившие меня на такси, только переглянулись. А у меня комок стоял в горле, и больше всего на свете я боялась разреветься.

— Ладно, идите,— сказала я задушенным голосом и первая пошла в коридор, спустилась с папой и Тоней до вестибюля.

«Только не плакать! Только не плакать!» — твердила я на обратном пути.

Настороженным молчанием встретили меня соседки по комнате. А мне так нужно хотя бы одно простое, теплое слово!

Начала разбирать вещи, в дверь постучали какие-то девчата, таинственно подмигнули «моим». Ганнуля степенно вышла первая. За ней — Расма и Юзя. Начали шептаться в коридоре, у двери. Обо мне, конечно. Кто-то заливисто захохотал, наверно, Юзя.

— Маменькина дочка! — слышу я нарочно громко сказанные слова. Наверно, Расма.

Кто-то шикнул на нее. И все они куда-то ушли. Я одна в беленькой, чистенькой, украшенной наивными вышивками комнате. В чужой комнате! Ничего не поделаешь, надо привыкать.

Долго стою у окна, смотрю, как догорает сначала огненный, потом ярко-желтый, бледно-желтый закат. Четкие силуэты домов, деревьев, фабричных труб рисуются на его фоне. Все чужое, незнакомое. Где-то недалеко, невидимый, прошел поезд. Эхо дважды чисто и звонко повторило гудок паровоза.

Спать не хотелось. Но я легла. Кто-то, наверно, на каблуках, пробежал по коридору. Донесся обрывок песни. Смех. Снова простучали каблуки. Чужая жизнь. Никому нет дела, что я лежу одна и полными слез глазами смотрю, как постепенно темнеет прямоугольник окна. Одна. Совсем одна. И теперь уже ничего изменить нельзя. Куда же Тоня поставит кроватку?

Я и сама не заметила, как уснула.

Разбудили меня шумные сборы соседок. Они громко переговаривались, хлопали дверью, смеялись. Мне не хотелось вставать. Собиралась медленно, вяло.

— Опоздаешь,— мимоходом бросила Ганнуля.— Бригадир этого не любит.

Девчата вскипятили чай.

— Садись, пей,— пригласила Ганнуля.

— Спасибо. Не хочется.

— Вот беда-то: какао не догадались сварить,— съязвила Расма.

Ну и пусть. Чем хуже, тем лучше.

Вышли вместе. Девчата шли молча. Ни о чем меня не спрашивали. Если б спросили, с какой охотой я бы все-все им рассказала! Но они молчали. Я им чужая. Я даже внешне резко отличалась от них, одетых в одинаковые комбинезоны. А мне пришлось надеть малиновый лыжный костюм, украшенный шерстяной вышивкой: ничего другого у меня не нашлось. Наверно, это смешно: лыжный костюм — и босоножки.

…Вверх по шатким мосткам с пустыми носилками. Вниз—с тяжело нагруженными мусором. Сваливаются огромные брезентовые рукавицы, соскальзывают пятки с колодочек босоножек. Если я иду вниз первой, то тяжелые носилки подталкивают в спину. (Иди быстрей, неповоротливая!) Если впереди Ганнуля, то носилки так и волокут меня вниз. Едва успеваю переставлять ноги.

В доме сегодня только мы, девчата. Парни заняты на соседней площадке. Там роет траншею экскаватор.

Нескончаемо тянется время. Вверх — вниз по проклятым мосткам. Растет гора мусора. А солнце выше, выше. Жарко. Давно сбросила куртку. Толстые, насквозь пропотевшие штанины закручиваются на ногах. Блузка липнет к спине. Хочется пить. Вода, в прикрытом фанеркой ведре, противная, теплая. Все равно я пью ее, и зубы от усталости стучат о края эмалированной кружки.

Чувствую чей-то взгляд. Оборачиваюсь. У траншеи, с лопатой в руках, стоит Славка. Смотрит на меня испытующе и сочувственно.

Очень мне нужно твое сочувствие! С усилием расправляю плечи. К носилкам иду с независимым видом. Снова с пустыми носилками — вверх, с полными — вниз.