Седьмая симфония - Тамара Цинберг

— Туда нельзя, — сказал милиционер устало.

— Я знаю, — ответила Катя. — Куда мне его деть?

— Кого? Мальчишку? А он чей?

— Он ничей! Анна Васильевна говорила, его в детский дом надо или в приемник какой-то. Ее убили… — добавила она тихо. — Вон там…

— Вот что! — сказал милиционер решительно. — Неси-ка ты его в райсовет, в двенадцатую комнату. Там и отдашь. Они разберутся!

Катя медленно добрела до угла и пошла по направлению к проспекту Майорова. На углу в морозном утреннем тумане вырисовывалось высокое здание — райсовет Октябрьского района.

Она миновала бульварчик, который показался ей невероятно длинным. Руки у нее затекли и ныли, — этот мальчик весил прямо тонны. Когда бульварчик кончился и опять пошли дома, Катя то и дело усаживала ребенка то на подоконник, то на тумбу.

Вот и райсовет. Окна первого этажа наглухо закрыты запорошенными снегом деревянными щитами. Катя, очень маленькая между этими наклонными щитами, придающими дому вид крепости или защищенного замка, с трудом открыла тяжелую дверь.

Она вошла в полутемный вестибюль, повернула налево и стала подыматься по лестнице.

Закутанные хмурые люди молча проходили мимо нее вверх и вниз. Она уже с трудом тащилась, время от времени останавливаясь и прислоняя ребенка к перилам. Так она добралась до третьего этажа и медленно пошла от двери к двери, подымая голову и рассматривая номера.

Что-то еще, кроме усталости, заставляло ее замедлять шаги.

Наконец она остановилась. На грязной белой двери висела табличка с цифрой «12». Катя мрачно уставилась на нее. Тут подошел какой-то человек.

— Тебе сюда? — спросил он у Кати, отворяя дверь и пропуская ее вперед.

— Нет, — сказала Катя испуганно и отошла от двери.

Крепко прижав к себе ребенка, она прошла в глубь коридора, в самый дальний его конец, и там усадила мальчика на подоконник. Постояв немножко, она вздохнула и тоже уселась, положив рядом с собой свой клетчатый платок и книгу.

Так она и сидела, понурившись, в глубокой задумчивости, на широком подоконнике большого грязного окна, выходившего во двор, глубокий и узкий. Но вот пыльный луч солнца пробрался сквозь грязное стекло и мягко озарил личико ребенка. И этот солнечный луч, хоть и очень слабый, внезапно вывел Митю из его привычной апатии. Он зашевелился, и Катя, тотчас повернув голову, внимательно посмотрела на него.

Только сейчас, впервые с тех пор, как Анна Васильевна так неожиданно сунула мальчика ей в руки, она получила, наконец, возможность спокойно рассмотреть его при ясном дневном свете. Так вот он, оказывается, какой! Широкий лобик полузакрыт спутанной, белокурой, косо подрезанной челкой. Светлые, несообразно большие глаза кажутся еще больше от окружающих их голубых теней. Худые щеки резко сужаются к маленькому острому подбородку. Бледные губы сомкнуты скорбно и немного криво.

В нормальное время он был бы, вероятно, красивым ребенком. И он был, конечно, здоровым, веселым и толстым восемь месяцев назад, иначе он и не дожил бы до нынешнего дня, а он еще жив, хотя очень слаб и уже не может ходить.

И тут, то ли под влиянием солнечного света, от которого он давно отвык, или потому, что он уже смутно почувствовал в этой девочке какую-то опору и защиту, но губы его дрогнули, и он внезапно широко улыбнулся неожиданной и милой улыбкой.

И, словно тень от этой улыбки, что-то нежное и мягкое прошло по Катиному лицу. Она коротко вздохнула и встала.

— Ну, чего там, пошли! — сказала она решительно.

Она перекинула платок через плечо, засунула книгу за пазуху и, закутав Митю в развернувшееся одеяло, тяжело подняла его на руки.

10

Когда три часа спустя Катя, еще порядком поскитавшись, остановилась у дверей домовой конторы и заглянула внутрь, в обширное, полутемное, грязное помещение, ей сперва показалось, что там никого нет. Но вглядевшись, она увидела в глубине, у окна, маленького пожилого человека в очках, который писал что-то, низко наклонившись над столом. Очевидно, это и был управхоз, к которому ее послали.

Катя подошла к нему, усадила мальчика прямо на стол и стала молча глядеть, как пишет управхоз. Освободиться от своей тяжелой ноши уже было для нее облегчением. Она тихо стояла, понурившись, машинально следя, как движется его перо.

Наконец он поднял голову.

— Тебе что? — спросил он вполголоса.

— Нас к вам послали, — так же негромко ответила Катя, — мы из разбомбленного дома.

— Почему это вдруг ко мне? В тридцатое хозяйство ведь посылали.

— А там сказали, к вам. Там у них уже полно.

— Что ж, давай, — сказал управхоз и вздохнул. — У меня кругом пусто: кто эвакуирован, кто умер, кто на казарменном положении. Пожалуйста, хоть целую квартиру! — Он помолчал и прибавил с каким-то недоумением: — Дожили!

— Мне не надо целую квартиру, — серьезно сказала Катя. — Нам комнату. Какую-нибудь.

— А почему кто-нибудь из взрослых не пришел?

— У нас взрослых нет. Мы одни.

Управхоз посмотрел сперва на нее, потом на мальчика и покачал головой.

— Так, — сказал он, помолчав. — А с кем раньше жили?

— Я с тетей жила. Еще раньше я на Васильевском жила, с папой, а когда он на фронт ушел, я к тете переехала, сюда. А она еще в августе эвакуировалась, со своим учреждением. А я осталась, — добавила она тихо.

— А почему осталась?

— А папа тут недалеко был; они у больницы Фореля тогда стояли, знаете, за Кировским заводом. Он два раза к нам приходил. Я не хотела так далеко от него уезжать. Это ведь так далеко! Я думала, вдруг он еще придет, пешком, чтоб на меня посмотреть, а меня и не будет.

— И приходил?

— Нет, — ответила Катя коротко и замолчала.

Управхоз отвел глаза. Он знал, что она сейчас скажет.

— Убитый он… — наконец с усилием проговорила Катя и еле слышно добавила: — В ноябре.

— Так, — задумчиво произнес управхоз. — Так. А ты, значит, с братом здесь и сидишь. Славно распорядилась! На что же живете?

— Я пенсию получаю.

— Ну, давай документ. — Он открыл ящик стола и вынул из него домовую книгу.

А Катя тем временем сняла ремень, положила платок и книгу на стол и, расстегнув пальто, достала из внутреннего кармана помятый конверт, а из него вчетверо сложенную метрику. Потом она старательно расправила ее и положила на стол перед управхозом.

— Ладно, — сказал управхоз и стал писать в домовой книге, заглядывая в Катину метрику и вполголоса, с короткими паузами бормоча вслух: — Никанорова, Екатерина Дмитриевна… Год рождения? Так… Тысяча девятьсот двадцать восьмой. Двенадцатого числа… февраля месяца. Место рождения — Ленинград. Отец — Никаноров. Дмитрий Александрович. Мать… Никанорова. Елена Николаевна. Хорошо. Теперь давай братнину метрику.

— Как? — пробормотала Катя растерянно. — И его разве тоже надо записывать?

— А то как же? А он что, не человек? Если будет здесь жить, — значит, надо прописать его.

— Нет у него метрики, — сердито сказала Катя.

— Это почему же нет?

— Пропала она. Она в доме осталась, там ведь все пропало.

— Что ж это, свою небось с собой носишь, а его пропала?

— Он же маленький, — примирительно заметила Катя.

— Это не имеет значения, что маленький. Каждый гражданин должен документ иметь; не паспорт, так метрику.

Катя опустила голову.

— Ничего у него нет, — сказала она упавшим голосом.

Управхоз помолчал.

— Ладно, — сказал он угрюмо. — Его как зовут?

Он сердито потряс чернильницу с полузамерзшими чернилами, окунул туда перо и приготовился писать. Катя совсем растерялась. Лицо ее дрогнуло, и она испуганно посмотрела на Митю. Как его зовут? Но мальчик уже дремал, весь съежившись и привалившись к стене.

— Ну? — Управхоз взглянул на нее.

Катя смущенно опустила глаза и тут, прямо перед собой, увидела свою «Анну Каренину», лежащую на столе. Быстро подняв голову и смело глядя на управхоза, она сказала уверенно:

— Его зовут Сережа.

Управхоз был далек от мысли, что тут что-нибудь неладно. Он спокойно писал, заглядывая в только что сделанную им запись.

— Так. Стало быть, Никаноров. Сергей Дмитриевич.

Катя широко улыбнулась и посмотрела на мальчика. Ей показалось забавным, что это маленькое жалкое создание называют, как взрослого, Сергеем Дмитриевичем.

— Год рождения? — услышала она голос управхоза.

Она нахмурилась, стараясь вспомнить, что говорила тогда Анна Васильевна.

— Ему третий год, — проговорила она с облегчением.

— Год рождения — тысяча девятьсот тридцать девятый, — продолжал писать управхоз. — Какого числа?

— Что какого числа?

— Какого числа родился, ну, день рождения когда?

Катя молчала. Взгляд ее рассеянно скользил по грязным стенам, увешанным старыми плакатами, какими-то пожелтевшими объявлениями и сводками.