Распятие. Повесть из Пражской жизни - Сергей Яковлевич Савинов

— Брат, ты в этом ничего не понимаешь. Я ведь не говорю о твоих марках — грязные кусочки бумаги, давно отслужившие свою службу и теперь никому не нужные. Если тебе нравится — любуйся ими, а нам не мешай любоваться другим. И не тем, как мы убивали людей, это была печальная необходимость, ибо выпущенная граната должна разорваться, а освежить свои переживания и подумать над этим.

— Ты от своих переживаний вот уже двенадцать лет не можешь вылечиться и я убежден, что в этом ты сам виноват. Занялся бы спокойным делом и забыл бы все то, что было когда-то.

— Но если этого нельзя забыть! И не надо! Если это дает импульс моему творчеству! Ах, что с тобой об этом говорить… Мы никогда с тобой не сойдемся.

Филиппов хотел вставить примиряющее слово и не мог. Все его симпатии были на стороне художника, на стороне бывшего офицера австрийской армии, своего бывшего врага.

— Господин Крафт, но ведь это правда, — нельзя забыть того, что было на фронте. Этим мы все отравлены надолго!

— Так от отравы надо лечиться, а не отравляться больше и больше! Это все равно, что ковырять больной зуб.

— Если он вас мучит и нет лекарства, иногда и поковырять помогает.

Крафт недовольно пожал плечами, художник насмешливо поглядывал и молчал с видом превосходства взрослого над ребенком. Видя, что между братьями пробежала кошка, Филиппов, словно извиняясь, произнес:

— Уже поздно. Я еще приду и мы поговорим. Господин Крафт, не сердитесь, что наша филателистическая встреча закончилась так неожиданно.

— Это всегда фронтовики… Что там говорить! Вот лучше принесите марки да поменяемся.

— Обязательно! Я вам позвоню. А сейчас позвольте откланяться. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! Только мой брат сегодня уже не будет спать — опять будет сидеть до утра, а потом — головная боль, электризация… Эта программа уже известна.

— Простите, я, право, не хотел…

— Бросьте, — прервал художник, — тут не только никто не виноват, а слава Богу, что так вышло. Я рад, я страшно рад и я жду вас, господин Филиппов. Когда захотите — позвоните, я буду рад вас видеть в любой момент.

Художник протянул руку и крепко пожал.

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

ГЛАВА V

Придя домой, в тот вечер Филиппов не мог заснуть. Неожиданная встреча с бывшим противником напомнила ярчайшие страницы прошлого. Напомнила юность и первые столкновения с суровой жизнью, неожиданно и ярко напомнила боевую страду, упоение победой и смертный страх всего организма при сверлящем вое подлетающей гранаты, когда казалось, что она летит прямо в лоб. Напомнила острую боль рвущей мясо раны и блаженный покой после операции в госпитале.

Снова и снова, как страшный сон, выплывали картины прошлого. Яркий зеленый луг, залитый солнцем. На нем десятки извивающихся тел, кричащих и воющих, с простреленными животами, с перебитыми руками и ногами… Опушка леса с белой палаткой на склоне отлогого карпатского гребня и ползущие окровавленные люди, со страхом приближающиеся к палатке, откуда несется стон, и плач и крик… На лужайке, где-то под Белгородом, тоже белые палатки с красными крестами, а вокруг недвижные или еще стонущие тела санитаров, сестер милосердия и врачей и вновь израненных раненых, порубленных и постреленных налетевшей вражеской конницей… Сожженная деревня и у развалин черная от сажи и горя старуха… За что, во имя чего были эти муки? Все, что было потом, только подчеркнуло бессмысленность жертв и страданий.

Филиппов жил двойной жизнью. Он наблюдал за постройкой, добросовестно проверял работы, но его мысль неуклонно возвращалась к тому прошлому, которое разбудил Крафт. Филиппов посетил несколько своих друзей, былых сослуживцев, теперь молодых инженеров или юристов, работавших шоферами или служивших чиновниками в чешских учреждениях. Его рассказ всюду вызвал большой интерес, каждому вспомнились близкие сердцу страницы прошлого, вольно или невольно заглушенные и недавней студенческой жизнью в Праге, и нынешней службой и вообще эмигрантским неопределенным существованием. Николай тоже заинтересовался Крафтом, но как раз тогда он был завален работой и откровенно попросил зайти в другой раз и рассказать подробнее.

— Пойми — послезавтра надо сдавать проэкт, а я еще на кальку не перевел! Заходи дня через три, потолкуем. Это очень интересно.

Если бы у Филиппова кто-нибудь спросил, почему он не идет к Крафту, почему он медлит, Филиппов мог бы искренно ответить, что он вполне поглощен своими переживаниями. Но вряд-ли он мог бы признаться даже очень близкому человеку, что его томит предчувствие, что он ждет чего-то. Временами, однако, ему просто не хотелось итти к этому австрийскому офицеру, и не видавшему всего того, что пережил русский офицер.

Но дня через четыре, возвращаясь после обеда домой, Филиппов решительно зашел в уличную телефонную будку и позвонил Крафту. Художник был дома и ответил, что все время ждал звонка.

— Когда-же вы можете прийти?

— Хоть сегодня.

— Прекрасно, жду вас. Часов в 7, хорошо? Я буду вас ждать в ателье, там нам никто не помешает.

В семь часов Филиппов позвонил у Крафтов, ему открыл сам художник и тотчас же провел в ателье.

— Раздевайтесь, тут тепло.

Филиппов с интересом оглядывал мастерскую художника, большую комнату, всю увешанную картинами или расписанную фресками. Одну из стен от потолка ди пола занимала большая картина, закрытая занавеской. Другую стену покрывали этюды на далматинские мотивы и внимание Филиппова привлекли руки. Почти на каждой картине самым типичным, самым характерным было положение рук, то поднятых с мольбой, то напряженных в экстазе, то безвольно висящих как плети, обескровленных, бессильных.

— Как живописен у вас язык рук! Какая-то мистерия рук… — вырвалось у Филиппова.

— Вы никогда не видели, как несчастные поднимают руки? — спросил художник.

— Нет.

— Это картина незабываемая. Впрочем, есть много незабываемых картин… Пожалуйста, садитесь! — пригласил Крафт и показал рукой на кресла, стоявшие у столика, покрытого белой скатерью и уставленного закусками и бутылками. — Посидим и побеседуем.

Филиппов обернулся и снова столкнулся с закрытым полотном. И стало ему неприятно. И будто неловко, что перед ним что-то прячут, и просто любопытно — а что там? Может быть, голая женщина? Или опять какая-нибудь монашенка с поднятыми руками?

— Что вы все оглядываетесь? Вам мешает это полотно? — вдруг спросил Крафт.

Филиппов весь сжался, точно его поймали и уличили в чем-то неблаговидном.

— Нет, нет… впрочем, правда, я хотел спросить: что там?

— Там картина, которая мешает всем. Пожалуй, я ее вам покажу, потому что она имеет непосредственное отношение к