Нежные юноши (сборник) - Френсис Фицджеральд

А в жизни Энсона было так много друзей, и среди них едва ли нашелся бы хоть один, кому не приходилось пользоваться оказываемыми им из ряда вон выходящими одолжениями, и едва ли нашелся бы хоть кто-то, кого он периодически не ставил в неловкое положение своими приступами грубости или привычкой напиваться где угодно и при каких угодно обстоятельствах. Его раздражало, когда подобные промахи совершали другие, к своим же ошибкам он относился с неизменным юмором. С ним случались самые дикие истории, и он всегда рассказывал о них с заразительным смехом.

Весной того года я работал в Нью-Йорке и часто обедал с ним в клубе выпускников Йеля, приютившем и выпускников моего университета – в нашем клубе тогда делали ремонт. Я читал в газетах о замужестве Полы, и когда я как-то раз стал его о ней расспрашивать, что-то побудило его рассказать мне их историю. После этого он стал часто приглашать меня на семейные обеды домой и вел себя так, словно между нами были какие-то особые отношения – будто его откровенность наделила и меня частицей снедавших его воспоминаний.

Я обнаружил, что, невзирая на доверчивых мамаш, к девушкам он относился не совсем по-рыцарски. Все зависело от самой девушки: если она демонстрировала какие-либо слабости, ей лучше было глядеть в оба, в том числе и с ним.

– Жизнь, – признавался он иногда, – сделала из меня циника.

Под жизнью он подразумевал Полу. Иногда, особенно спьяну, вся история переворачивалась у него с ног на голову, и он принимался утверждать, что это она бессердечно его бросила!

Этот самый «цинизм» – точнее, убеждение в том, что легкомысленные девушки не заслуживают пощады, – и привел его к роману с Долли Каргер. Это был не единственный его роман в те годы, но именно он затронул его глубже всего и возымел самое обширное влияние на его отношение к жизни.

Долли была дочерью известного публициста, попавшего в высшее общество посредством женитьбы. Сама Долли добилась вступления в «Лигу юных женщин», ее дебют в свете состоялся в «Плазе», ее приглашали на заседания «Женской ассамблеи». И лишь немногие из «старых» семей вроде Хантеров могли задаваться вопросом: «А принадлежит ли она к высшему обществу?», поскольку ее фотографии часто мелькали в газетах, а завидного внимания ей уделялось гораздо больше, чем многим девушкам, чья принадлежность к обществу не оспаривалась никем. У нее были черные волосы, пунцовые губы и яркий красивый румянец, который она весь первый год после дебюта скрывала с помощью розовато-серой пудры, потому что румянец тогда был не в моде – в моде была викторианская бледность. Она носила строгие черные костюмы и любила стоять, засунув руки в карманы, чуть сутулясь, с насмешливо-принужденным выражением. Она великолепно танцевала – больше всего на свете она любила танцевать! – больше всего на свете, не считая флирта. С тех пор как ей исполнилось десять, она была постоянно влюблена – обычно в какого-нибудь парня, не отвечавшего ей взаимностью. Те, кто отвечал – а таких было много, – надоедали ей чуть ли не после первого же свидания, а те, с кем она терпела неудачу, всегда занимали самое теплое место в глубине ее сердца. Встречаясь с ними, она всегда пробовала еще раз добиться успеха – и иногда получалось, но чаще неудача повторялась.

Этой гонявшейся за неведомым цыганской душе никогда и в голову не приходило, что у всех тех, кто ее не любил, было нечто общее – все они обладали хорошо развитой интуицией, позволявшей им заметить ее слабость – не слабость чувств, а недостаток неких руководящих принципов. Энсон заметил это сразу же после знакомства; и месяца не прошло с того дня, как Пола вышла замуж. Он тогда довольно сильно пил и целую неделю притворялся, что влюблен в Долли. Затем неожиданно ее бросил и тут же о ней позабыл, заняв тем самым доминирующую позицию у нее в сердце.

Как и большинство девушек той поры, Долли была вяловатой и опрометчивой сумасбродкой. Склонность к нарушению традиций в поколении постарше была всего лишь одним из аспектов послевоенного движения по отказу от устаревших манер; манеры самой Долли выглядели еще более старыми и ветхими. В Энсоне она заметила две крайности, которых всегда ищет эмоционально-инертная женщина: непринужденное отношение к удовольствиям, чередующееся с покровительственной силой. В его характере она почувствовала одновременно сибаритство и надежность, а эти качества полностью удовлетворяли все потребности ее души.

Она понимала, что будут трудности, но она неправильно определила их причину, решив, что Энсон и его семья, вероятно, рассчитывают на более эффектную партию; в качестве оружия она сразу же выбрала его пристрастие к спиртному.

Они встречались на больших балах, где было много дебютанток, но ее страсть усиливалась, и они стали проводить все больше и больше времени наедине. Как и большинство матерей, миссис Каргер верила в исключительную надежность Энсона, поэтому разрешала Долли ездить с ним в далекие загородные клубы и в гости к жившим в пригородах знакомым, не допрашивая дочь с пристрастием о том, как они там проводят время, и не подвергая сомнениям ее объяснения по поводу чересчур поздних возвращений домой. Поначалу эти объяснения были, скорее всего, правдивыми, но практичные планы Долли по захвату Энсона вскоре смяла поднявшаяся буря чувств. Поцелуев на задних сиденьях в такси и в лимузинах стало уже недостаточно, и тогда они придумали нечто оригинальное.

На некоторое время они исчезли из своего привычного мира и создали прямо под ним свой мирок, где пьянство Энсона и беспорядочное времяпрепровождение Долли было не так заметно и не подвергалось обсуждению. Этот мирок состоял из непостоянных элементов: в него входило несколько женатых университетских друзей Энсона, двое-трое молодых брокеров и страховых агентов, а также кучка людей без особых занятий, только что окончивших университет и обладавших деньгами и склонностью к разгулу. Не обладая простором и масштабом, этот мирок давал им такую свободу, которую он едва ли мог позволить даже себе. Более того, он вращался вокруг них, предоставляя Долли возможность насладиться чувством снисхождения, хотя Энсон этого удовольствия разделить не мог, поскольку вся его жизнь с самого детства и так представляла собой снисхождение с вершин уверенности.

Он не был в нее влюблен, и на протяжении долгой лихорадочной зимы их романа он часто говорил ей об этом. К весне он устал – ему захотелось почерпнуть новые силы из какого-нибудь другого источника. Кроме того, он понял, что должен сейчас же либо порвать с ней, либо взять на себя ответственность за самое настоящее соблазнение. Одобрительное отношение ее семьи ускорило его решение: когда однажды вечером мистер Каргер осторожно постучал в дверь библиотеки, чтобы объявить о том, что в столовой оставлена бутылка старого коньяка, Энсон почувствовал, что жизнь потихоньку обкладывает его со всех сторон. В тот вечер он написал Долли короткое письмо о том, что уезжает на выходные и ввиду сложившихся обстоятельств лучше им больше никогда не встречаться.

Был июнь. Его семья закрыла на лето городской особняк и переехала за город, так что он временно переселился в йельский клуб. Я знал о том, как продвигается его роман с Долли. Его рассказы были щедро приправлены юмором, потому что он презирал неуравновешенных женщин и считал, что они вообще не заслуживают места в исповедуемой им социальной системе, и, когда в тот вечер он сказал мне, что решил с ней окончательно порвать, я обрадовался. Я периодически встречал Долли то тут, то там, и ее безнадежная борьба всякий раз вызывала у меня жалость – и еще я чувствовал стыд от того, что без всякого на то права знаю так много о ее жизни. Она была из тех, кого обычно зовут «милашка», но чувствовалось в ней некое безрассудство, приводившее меня в восхищение. Ее поклонение богине опустошения было бы не столь заметно, если бы она не предавалась ему с таким воодушевлением – она наверняка растратила бы себя попусту и пропала, но я обрадовался, когда услышал, что эта жертва не будет принесена у меня на глазах.

Энсон собирался оставить прощальное письмо у нее дома на следующий день. Ее дом в районе Пятой авеню был одним из немногих, не закрывшихся на лето, и он знал, что семейство Каргер, руководствуясь полученной от Долли ошибочной информацией, отложило поездку за границу, чтобы дочь смогла воспользоваться выпавшим ей шансом. Едва он вышел на Мэдисон-авеню из дверей йельского клуба, как навстречу ему попался почтальон, и он вернулся за почтой. Адрес на первом же попавшемся ему на глаза письме был написан рукой Долли.

Он знал, что лежит в конверте – одинокий и трагический монолог, полный хорошо известных ему упреков, вызванных, словно духи, воспоминаний и всяких «хотелось бы мне знать…» – всех этих древних намеков на душевные связи, которые он сам писал Поле Лежендр, как ему казалось, сто лет назад. Пролистав несколько писем со счетами, он вновь вытащил письмо Долли и вскрыл его. К его удивлению, внутри была короткая и довольно сухая записка, в которой Долли уведомляла его, что не сможет поехать с ним за город на выходные, поскольку в город неожиданно приехал Перри Халл из Чикаго. Еще в конце была приписка о том, что Энсон сам виноват: «… если бы я чувствовала, что ты меня любишь так, как я тебя люблю, я бы поехала с тобой когда угодно и куда угодно; а Перри такой милый и так хочет, чтобы я вышла за него замуж…»