Время собирать пазлы - Александр Мурадян

Головинова Валя открывает мой альбом выпускника. Порядок очередности фотографий, возможно, кем-то регулировался, но по какому принципу — неизвестно. В разных альбомах разные последовательности. Тем не менее Валя была в числе лучших учеников, а по прилежанию и аккуратности, видимо, просто первая. Со Светкой Захаровой они вместе заполняли все официальные документы, например, наши аттестаты.

Я с ней познакомился уже в девятом классе, нас объединило два года совместной учёбы и каких-то внеклассных массовок типа новогоднего утренника или праздничной вечеринки. Несомненно, можно сказать, что мы были дружны. Валя была невысокой, ладненькой, на пределе ядрености, милой девушкой деревенского типа, с сочными губами, с хорошим голосом, музыкальностью, ровным, спокойным характером. У меня не было к ней чувства влюбленности, что давало возможность непринужденного общения.

Несколько раз во время классных вечеринок я с ней кружился в медленном танце, именуемом тогда танго. Это было время созревания плоти и формирования гендерной индивидуальности. В танцах я определял чувство ритма моих партнерш, в танце всегда можно было невзначай слегка коснуться девичьей груди, определить её упругость. Ещё я скрупулёзно оценивал симметричность икр и прямизну голени, не более того. Интерес к остальным параметрам женского тела пришли позже, в определенной последовательности, но эта тема другого контекста.

Однажды я послал Вале анонимную записку. Смелости написать по-русски не хватило, и я, как мог, изложил на английском, не совсем грамотно, но искренне. «It’s very pleasant to press oneself against your breast? Don’t you?[18]» Через одну перемену получил свою писульку обратно (она поняла, что от меня) с пометкой: «Переведи».

Эпизод, который первым всплывает в памяти при созерцании фотографии Вали, даже не содержит её присутствия. Это картина, которую мы с Павкой Телегиным наблюдали однажды вечером, огибая угол здания на перекрёстке проспекта Ленина и Теряна. На первом этаже угловой квартиры жили Головиновы, одно окно выходило на проспект, второе на Теряна. Был тёплый вечер, окна распахнуты, занавески пропускали приглушенный свет торшера, а из глубины квартиры доносилось «…я в подъезде возле дома твоего стою…» «Восточная песня» стала для нас символом возрастной влюблённости, или, лучше сказать, настроенности и готовности быть влюблённым. Она вошла в моё поколение символом романтической и ожидаемой любви, стала культовой.

В то время и я, и Павка, и Масео, и многие из ребят бренчали с разным успехом на девятирублёвых гитарах, подбирая аккорды и к «Восточной песне» Тухманова тоже. Всё слилось в одно целое, в один визуально-звуковой конгломерат, в синестезию: окна первого этажа на перекрёстке Теряна, из которой доносится голос Валерия Ободзинского «…сердце любит, но не скажет о любви своей…», я с Павкой на эмоциональной волне, проходящие мимо углового дома и милый образ Головиновой Вали, несомненно, одной из лучших девчонок нашего класса.

Щетинин Саша жил на Ленина, 10, в соседнем доме. По двору я его не вспоминаю ни в одном эпизоде. Трудно предположить, чтобы мы десять лет не сталкивались друг с другом. Но ничего в памяти не осталось. Щитка, так мы его звали, был дружен с Робсоном и Андреем Атоевым. Кроме как одноклассник Щитка мне никем не был.

Захарова Света, она же Блондинка, она же VV Цефея[19]. Последнее имя использовали только я и Фауст. Цефея была пассией и моей, и Фауста. Она была очень стройной, с ровными длинными ножками, прямой спиной, широковатыми плечами с узким тазом. Но в этой спортивной фигуре выделялась хорошо развитая грудь. С миленькими чертами лица, натуральная блондинка, Света укладывала стрижку в крупные кудри. Валя Головинова в одной из доверенных бесед со мной сказала, что Свете нравится, чтобы ее называли Светланка. Я так и не осмелился хоть раз так её окликнуть. Училась Света так же хорошо, как и Валя, они дружили, сидели за одной партой, выполняли поручения Галуста Нерсесовича, требовавшие аккуратности и хорошего почерка. Кажется, Света была из семьи военнослужащего. Голоса ее я не помню, но пела она хорошо, обычно дуэтом с Валей. Танцевать с ней мне, увы, не довелось. Помню, как Фауст в новогоднюю вечеринку топтался с ней, плотно прижавшись и обхватив всю её на уровне лопаток. На наши вечеринки старших классов иногда пробирались (или их приводили друзья) парни из города или из других школ, обычно наглого поведения. В этот день один хмырь клеился к Светке, три раза пригласил её на танец! Мне ничего так и не досталось.

В том же старом доверительном разговоре Валя спросила меня: «Тебе нравится Света?» Я кивнул, что-то промычал неотчетливое и покраснел. А вот другую фразу Вали я сам не слышал, мне её поведал Масео. Валя сказала, что у Светы был близкий друг, но он ее испортил и уехал. Слово «испортил» имело одно единственное значение. Тогда в моей голове это отозвалось только сочувствием, мол, как же она теперь замуж выйдет?

Но все эти размышления, эфемерные переживания, мимолётные доверительные беседы и обсуждения школьных тем растворялись в широком потоке учебных забот, подготовки к поступлению в институт, предощущения исполнения жизненных предназначений. В этом потоке Света Захарова была милым островком нежных чувств и юношеских томлений, островком, расположенном на расстоянии достаточно далёком, что соответствовало ее красивому псевдониму VV Цефея.

Берберян Айкуш училась со мной с первого класса. Айкуш была девочкой сбитой, с хорошими бёдрами и тазом, приятной наружности. У меня не было с ней за все школьные годы ни дружбы, ни увлечения. Но о ней я должен рассказать в контексте одного из множества моих позоров, моих грехов, в которых я раскаиваюсь и прошу Господнего прощения.

Кажется, это было в пятом классе, мы уже учились в новом корпусе, расположенном за старым и выходящим на улицу Лазяна. В то время практиковались ежедневные дежурства по классу. Дежурный, или их бывало двое, после занятий наводил порядок: расставлял сдвинутые парты, собирал брошенные листки из тетрадей, фантики, обломки ручек и карандашей, вытирал до основания доску, расставлял новые кусочки мела и тому подобное. В тот злополучный день моего дежурства я, проверяя содержимое парт, обнаружил там портмоне. У меня вместо того, чтобы вспомнить, чье это место, сработал рефлекс заглянуть внутрь. Там были деньги, для нашего возраста немалые — трёшка, рублёвка и несколько монет. Это была сдача с пятирублёвой купюры после какой-то покупки. Радуясь удаче, я положил портмоне в карман. Никакой мысли объявить о находке, узнать, кто потерял, у меня не было, а сразу сработало чувство такого барства. Я говорю Юре Мысоченко, мол, пойдём по магазинам, накупим всего, что нам надо! Я не помню