Матушки: Жены священников о жизни и о себе - Ксения Лученко

До революции сельский священник, получая назначение на приход, получал вместе с ним и какой-то земельный надел, но в моем церковном детстве такого уже не было. Не было у священника возможности иметь собственное хозяйство. И потому село Молоди я не воспринимала как село, у нас не было какого-то крестьянского образа жизни вроде обработки огородов или ухода за скотом. Хотя, кажется, были куры… Мы жили в доме при церкви. И этот дом стал настоящим центром приходской жизни. Отец – тогда совсем молодой, 28 лет, он всегда был очень искренним и жизнерадостным человеком, по характеру веселым и легким в общении. Когда он, совершая службу, выходил проповедовать, то говорил легко и доступно для всех. Со слезами говорил, потому что не мог без сердечного волнения рассказывать о евангельских истинах. Так живо все проходило через его сердце, что слушатели плакали. А как закончится служба – тут и самовар в доме, и беседы. У него был такой удивительный дар – притягивать к себе людей… Я знаю, люди приезжали на электричках из разных мест, и свои местные, конечно, ходили. Почему-то я очень ярко помню мое детство конца 1950-х: в доме всегда гости, какие-то веселые молодежные компании. Зимой прихожане отправлялись на лыжные прогулки, батюшка – впереди, весной – за березовым соком, летом, осенью – по грибы, вернутся – чай, самовар с шишками. В длинные теплые летние вечера самовар ставили на улице, в ограде храма, сидели подолгу, говорили и пели. Ах как пели! Духовные песнопения, канты, народные протяжные песни. У моего крестного – регента нашего хора, который так и жил при храме, в комнатке под колокольней, – был удивительный голос, он мог петь любую партию в хоре – басовую, теноровую, альт, – и он умел организовать хор, спевки. И всех своих хористок он называл «девочками». А девочки некоторые были уже с седенькими волосиками.

А вот еще воспоминание из детства: отец занят, работает в кабинете – заходить, мешать нельзя. В кабинете все стены заняты высокими под потолок шкафами с книгами, и среди них моя любимая, которую разрешалось открывать только за очень хорошее поведение (и значит, очень редко!) – толстенная Библия в старинном переплете, с гравюрами почти на каждой странице. Каждая гравюра проложена листами папиросной бумаги. Непередаваемое ощущение, когда тебе разрешают открыть эту книгу, осторожно приподнять листок папиросной бумаги и увидеть эту красоту, а тебе поясняют – вот это Моисей со скрижалями, от его лица идет свет! В кабинете огромный письменный стол, на столе непременно пишущая машинка, отец быстро-быстро печатает двумя пальцами. Уже став взрослой, я узнаю, что он составляет службы некоторым святым, пишет акафисты. Перепечатывает богослужебные книги для клироса, составляет толкования к уставу, создает удобный для пользования типикон…

Я помню храм, всегда полный прихожан, красивое пение за службой, очень красивое убранство внутри. К 1961 году, когда нашу молодинскую церковь закрыли, в ней только-только обновили живопись, позолотили иконостасы. Там была дивная роспись, редкая по качеству для деревенского храма. И во мне сохранилось детское впечатление навсегда: храм – это красота невозможная! Когда местные старушки узнали, что храм будет закрыт, они там заперлись изнутри, а милиционеры или дружинники

их выгоняли, буквально вышвыривали из храма. Потом в нашей церкви открыли клуб – танцы, кино, дискотеки, но, надо заметить, местные жители туда не ходили. И тогда власти привозили народ откуда-то специально. А в нашем церковном доме устроили медпункт и библиотеку. (Сейчас храм в Молодях снова открыт, спустя ровно 30 лет после его закрытия, в 1991 году в нем начал служить мой брат, священник Константин Лебедев. Когда вся наша семья пришла на первую службу молодинские жители со слезами обнимали нас и говорили: «Мы помним вас маленьких, мы помним нашего батюшку, отца Василия».)

А мы после закрытия храма ездили в Лавру, в Сергиев Посад, тогдашний Загорск. Потом купили там домик и переехали. Отец тогда сказал: «Тут комнатка будет для меня». Но так не получилось. В 1961 году с закрытием храма и наша семья разрушилась… Мама с нами, детьми, переехала в Климовск, а отец принял монашество и был назначен, кажется, в Орехово-Зуево. Начинался новый период его жизни – архиерейский. Много позже мне рассказывали, что когда отец, уже владыка Мелхиседек, был на Венской и Австрийской кафедре, из его архиерейских покоев с раннего утра доносилось пение. Нельзя сказать, что у него был какой-то особый голос или он был очень одарен музыкально. Но не петь он не мог, потому что лучшее для него было – петь службу, или петь молитвы на гласы, или акафисты на распев. Отец говорил, например, что если ирмосы читают, то лучше их опускать. И конечно, много было искушений для людей, потому что утром час поет, два поет. Пока не споет всю утреню. А потом только спускался в приемную.

А моя мама, оставшись одна с четырьмя детьми, начала учиться. С четырьмя детьми она смогла сделать из себя инженера-технолога, получив соответствующее образование. Конечно, ей было очень тяжело. Да к тому же к нам без конца ходили какие-то тетеньки из учреждений – ну как же! поповская семья распалась! – и предлагали детей куда-то отправить, в интернат, в детский дом. Это была особенность советской системы: в деле разложения Церкви не на последнем месте стояло и разрушение семей. Потому что разрушение Церкви – это не только закрыть храм, не только оклеветать священника, не только задавить его налогами, 90-процентными, заметьте! – но и нарушить мир в семье. Многие матушки поколения моих родителей скажут, что их семьи старались разрушить. Поэтому не все семьи хорошо жили в эти 1960-е годы. Но мама нас не отдала, всех поставила на ноги и не позволила исчезнуть их наших детских сердец образу отца-священника. Праздником для нас бывало быть в Лавре, у преподобного Сергия, или на каникулах в родственных семьях священников, старшего брата владыки, отца Алексия, и отца Виктора, мужа его сестры, которые служили в деревенских храмах в Подмосковье.

Господь соединяет людей разными путями. Когда мы познакомились с моим будущим мужем, мы нашли друг в друге очень много общего. Он тоже из семьи простой, крестьянской, раскулаченной до последней нищеты. Его дедушка был настоящий справный крестьянин, украинец. Жили они в с. Белополе Шепетовского района Хмельницкой области. Семья была доведена до крайней бедности. И его дедушка всегда был церковным старостой, но в их селе храм не закрывался. И таким же, как и в семье моей бабушки, было отношение к церкви как к центру жизни, и к праздникам церковным. Моя бабушка, Прасковья Викторовна, из рода Акимовых. Они были очень строгие, очень истовые верующие. Тогда даже было такое понятие – церковники. Неукоснительно соблюдали посты, неукоснительно чтили праздники. Некоторые семьи, церковные, православные, считают, что праздник важно чтить, посещая храм, литургию. Но при этом дом может быть запущенным, неопрятным, а дети – неухоженными. Вот этого не было в семье моей бабушки. Там было, что называется, бедно, но чисто. К празднику ты должен был приготовиться полностью. Умри, но дом перед праздником должен быть намыт-начищен до блеска. Такая строгость была.

Отец Владимир Ганаба, папа моего мужа, после окончания питерской академии познакомился с моим отцом, тогда уже епископом Пензенским и Саранским, и был приглашен служить диаконом у него в Пензе. Он закончил в свое время семинарию в Одессе, но очень хотел учиться дальше. Я всегда замечала, что тяга церковных людей к образованию просто удивительна. Видимо, когда человек вступает на тропу духовного просвещения, он должен постоянно двигаться вперед, ведь если останавливаешься, то откатываешься назад. После службы в армии у отца Владимира было сильное заикание, однако в храме, когда он дивным малороссийским голосом произносил ектинии, пел или читал канон, – оно проходило. И служит он по сей день потрясающе, каждую службу как последнюю. Как и мой отец. Эта их общая любовь к храму, к богослужению стала основой для крепкой дружбы. Я часто навещала отца, с юности знала семью отца протодиакона. И подружилась с его старшим сыном Сашей – моим будущим мужем.

Когда мой будущий супруг закончил школу, ему грозила армия, как многим мальчикам призывного возраста, у него не было зазора даже в месяц, чтобы успеть поступить учиться в семинарию. Но у него в военкомате была знакомая девушка, которая переложила его карточку в другую стопку, чтобы он попадал в осенний призыв и за это время успел поступить в Ленинградскую семинарию. Он дружил с моими старшими братьями и часто приходил к отцу для беседы. Отец даже разрешил ему брать книги из своей библиотеки. А отец любил и собирал книги. Одно время он покупал все, что выпускал Издательский отдел Патриархии. И неважно, было у него уже старинное издание той же книги или нет. Это была новая огромная радость – легально прийти в церковный магазин и купить церковную книгу. Никогда прежде не было у наших родителей этой радости. И можно было эти книги не прятать! Но это было много позже. А в 1970-е годы хорошие богословские и святоотеческие книги были недоступны, особенно для молодежи. Так вот Саша благодаря отцу имел возможность читать духовную литературу, и неудивительно, что он легко поступил сразу во второй класс семинарии. Год проучился, и его забрали в армию. Вернулся из армии и поступил уже в академию, экстерном сдав экзамены за семинарский курс. Мои братья (самый старший поступил в семинарию, а второй в МИСИ), они, конечно, больше с Сашей общались. У меня же был прицел на учебу: я прекрасно понимала, что мне в жизни нужно. Поступила в иняз, (сейчас это Московский государственный лингвистический университет), а потом – переводчиком на завод. Технический перевод у меня был с немецкого, с английского и чуть-чуть с французского. Заканчивала институт, когда смертельно заболела мама. Было трудно. В один год все соединилось-смешалось: мамина смерть, неожиданное для меня ухаживание, последний курс, диплом, работа. И свадьба! Муж учился в Ленинградской Духовной Академии, в Ленинграде мы родили нашего старшего сына, живя на квартире, на дьяконскую зарплату, на мои переводы. Я работала, ездила в командировки, на шестом месяце беременности бегала на шпильках. А затем вернулись в Москву, когда стало ясно, что за первым сыном вслед ждем второго – ведь дома и стены помогают. И пришлось моему супругу оставить свой любимый Питер и переводиться в Московскую епархию!