Я - судья. Божий дар - Татьяна Устинова

Они неделями ночевали в разных спальнях, и это было мучительно, во всяком случае — поначалу. Мучительно было заниматься любовью по расписанию. В конце концов любовь для них почти превратилась в тяжелую, неприятную, но необходимую процедуру вроде похода к стоматологу.

Когда органайзер начинал деликатно позванивать, напоминая, что через час Сэм и Дженни должны лежать в постели и пытаться (боже, в проклятый сотый раз пытаться!) сделать ребенка, Сэм срывался с работы и мчался по московским пробкам домой, где его уже ждала Джейн — ждала обреченно, мучаясь чувством стыда и собственной неполноценности из-за того, что не может родить такого желанного, такого необходимого им обоим ребенка.

Нет, слава богу, за годы своих мытарств по клиникам и специалистам, несмотря на расписание, на вечные гормоны и секс по часам, они не утратили влечения друг к другу. Но если раньше их любовь была легкой, радостной, светлой, то теперь к ней примешивалось вечное чувство потери, горечь бесконечных разочарований, неловкость. Нередко, занимаясь любовью с женой, Сэм чувствовал слезы у Джейн на лице, и это были отнюдь не слезы восторга.

Когда в подходящий для зачатия день и час они ложились в постель (поначалу — мучимые неловкостью ситуации, позже — почти равнодушные), Сэм остро ощущал ненормальность происходящего, неуместность этого секса. То, чем они занимались, больше не было актом любви. Это было актом отчаяния. А ребенка все не получалось.

Однажды Сэм поймал себя на мысли: «Я не хочу этого делать. Я не хочу иметь к этому отношения. Я не хочу ехать домой».

Он испугался, прогнал эту мысль, затолкал в дальний угол сознания, сделал вид, что ничего такого не было. Но оно было, вот в чем проблема.

Убедившись, что естественным образом ребенка Джонсонам не зачать, врачи посоветовали искусственное оплодотворение.

Снова гормоны. Почти полгода в разных спальнях. Впрочем, для Сэма это было почти облегчением. Да и для Джейн, пожалуй, тоже. Расходиться вечером по своим комнатам было честнее, чем ложиться в общую постель по звонку. С этим сексом по расписанию оба почти забыли, что такое настоящее желание.

Раз в месяц Дженни с Сэмом приезжали в клинику, чтобы сдать «репродуктивный материал», как это деликатно называли врачи. Для Джейн процедуры были мучительны.

— Увы, голубушка, — сказал профессор, занимавшийся с ней. — Взять у вас яйцеклетку безоперационным путем невозможно. Придется делать прокол в стенке матки.

Джейн делали эти проколы одиннадцать раз.

Операцию проводили под местной анестезией — совершенно безболезненно. Но потом, когда Сэм привозил жену домой, анестезия отходила, и Дженни иногда сутки, а иногда — трое почти не вставала с кровати. По квартире она ходила, закусив от боли губу, согнувшись почти пополам. Ей было больно ходить в туалет, больно сидеть, больно лежать… По ночам она плакала. После третьей процедуры Сэм настоял, чтобы жене выписали снотворное.

Дженни мужественно терпела, но все было бесполезно: эмбрионы никак не хотели выживать в пробирках, месяц за месяцем гибли.

Наверное, правда, что человек привыкает ко всему. Джейн привыкла к ежемесячным поездкам в клинику, к тому, что ей почти все время больно, к тому, что без снотворного не уснуть.

Она заставила себя вернуться к работе, по вечерам сидела над эскизами клумб и альпийских горок для своих русских клиентов, ездила к поставщикам за саженцами, руководила посадками на участках. Работа позволяла ей хоть ненадолго отвлечься.

За год ежемесячных попыток вырастить в пробирке жизнеспособные эмбрионы Джонсоны почти потеряли веру в то, что это возможно. Они продолжали бороться даже не столько по инерции, сколько из страха признать поражение. Оба в глубине души знали, но боялись признаться себе, что все бесполезно, надежды нет и пора остановиться.

Джейн высаживала агаву на участке у своей постоянной клиентки — жены какого-то русского промышленника, которая хотела, чтобы перед ее подмосковным домом непременно росла агава и вообще все было «как в Калифорнии, ну, вы меня понимаете». Джейн пыталась объяснить, что теплолюбивая агава вряд ли приживется в холодном северном климате, но клиентка была настойчива. В итоге агаву таки привезли, и Джейн наблюдала, как рабочие высаживают ее в специально подготовленную яму, наполовину заполненную смесью торфа и опилок — своего рода одеяло, под которым корни растения (Джейн на это очень надеялась) не будут мерзнуть суровой русской зимой.

В кармане завибрировал мобильный. Джейн посмотрела на экран. Звонили из клиники. Она не сразу поняла, о чем речь. А когда поняла — не поверила.

И только когда профессор на том конце провода чуть ли не закричал стал на нее: «Срочно! Приезжайте немедленно, у вас два часа, надо сейчас же делать подсадку! Эмбрионы ждать не могут!» — Джейн стало ясно: у них получилось!

Подсадка прошла удачно. Джейн провела еще сутки в клинике — в кровати, почти без движения. Ей нельзя было вставать, садиться, поворачиваться на бок — это могло повредить эмбрионам, помешать им прижиться.

Сэм примчался, как только узнал, что жена в больнице. Вбежал в палату с огромным букетом. Они сидели обнявшись, и Джейн плакала — громко, навзрыд. Это были счастливые слезы. Слезы Робинзона Крузо, увидевшего на горизонте паруса. У них будет ребенок. Свой, собственный! Они победили. Все было не зря. Все-таки они победили.

А еще через два дня у Джейн началось кровотечение, и оказалось, что эмбрионы не прижились. Когда Сэм приехал с работы, жена сидела в углу дивана, закутанная в халат, бледная, постаревшая на десять лет. Мешки под глазами от слез налились фиолетовым.

— Ну что вы хотите? — сказал профессор Сэму. — Вероятность успеха — не более тридцати процентов. Вы хотите детей, она хочет, а ее организм — нет. А мы, доктора, — не боги, с природой не поспоришь.

И тогда Сэм решил, что надо смириться. Не следует пытаться выломать дверь, которую Господь для тебя закрыл.

Они с Джейн сидели в гостиной, пили вино и разговаривали. За окном сверкал куполами храм Христа Спасителя.

Принять мысль, что у тебя никогда не будет собственного ребенка, было мучительно. Но они сумели это сделать. Однако если Бог закрыл дверь, вполне может быть, что он оставил где-то открытым окошко.

Сэм и Джейн проговорили всю ночь. Это был длинный, честный разговор. Впервые за долгие годы они отбросили свои страхи и решились посмотреть правде в глаза. Они могли бы пытаться и дальше, они могли окончательно загубить свой брак, который и так вот-вот затрещит по швам. Они могли бы стать заложниками своего навязчивого желания иметь детей. Но решили, что этого нельзя допустить.

Под утро они приняли решение обратиться к услугам суррогатной матери.

Двадцать один пятнадцать. Первый рабочий день закончен. Выруливая со стоянки, я подводила итоги этого длинного, суматошного дня. Что у нас в сухом остатке? Три с половиной прочитанных дела, из которых одно, в полном соответствии с номером, оканчивающимся на «тринадцать», обещает попить крови. Сложное дело, чего уж там. Сложное и объективно, и для меня лично, с человеческой точки зрения. Кажется, это именно тот случай, когда из двух зол надо выбрать меньшее, а они, как назло, оба бо́льшие… Ладно, дело с номером, оканчивающимся на «тринадцать», я, пожалуй, возьму завтра домой и не торопясь, очень внимательно еще раз (а может, два или три) прочту. Благо, заседание по нему не завтра и даже не через неделю. И на том спасибо. Есть время хотя бы для себя определиться, кого в этом деле с двумя встречными исками стоит считать наиболее пострадавшей стороной.

Ну, слава богу, хоть с урной разобрались. Просто анекдот какой-то. Мое первое в жизни судебное слушание — и не про что-нибудь, а про урну… Встать, суд идет, рассматривается гражданское дело по иску Городского управления коммунального хозяйства к гражданину… Как его? А, Пенкину! К гражданину Пенкину Андрею Ивановичу. О возмещении ущерба. Ущерб городскому хозяйству был нанесен вследствие наезда транспортного средства на контейнер для сбора отходов, в скобках — урну бетонную, емкость сорок литров.

Битый час я пыталась выяснить у этого самого Андрея Ивановича, с чего ему вздумалось таранить урну. Приличный ведь вроде гражданин. И не пьян был. И водительский стаж большой. И скорость маленькая. И на дороге — никого, ночь-полночь, тихий двор в центре.

Гражданин Пенкин, казалось, наездом на урну был удивлен не меньше моего. Пожимал плечами, тряс бритой башкой и ничего, кроме «сам не пойму, как все вышло», сообщить по существу дела не мог. За что и поплатился рублем.

Самый гуманный суд в мире в моем лице обязал гражданина Пенкина возместить ущерб в размере семисот девяноста трех рублей. Последними его словами были: «Я не хотел!»

А я вот — хочу. Горячего супа, ванну и спать. И чтобы никаких домашних заданий не проверять, и чтобы завтра — выходной. И Париж, и осень, и шут с ними, пусть будут Елисейские Поля!..