Дождливой осенью - Андрей Гуляшки

В таком беспорядке и тесноте нельзя было браться за какую-либо работу. Эскизы и задачи по алгебре были только развлечением — рисовать и решать задачи можно даже с тетрадкой на коленях. Но пытаться написать на коленях труд, посвященный древним архитектурным памятникам и античным мозаикам, было не только наивно, но и смешно.

Именно тогда, когда его мысли вернулись к задуманной год назад книге, он в какой-то миг почувствовал давно не испытываемую радость. «Древние архитектурные памятники и античные мозаики» — вот она, прекрасная спасительная цель, которая может на несколько месяцев приковать к себе все его внимание, ибо потребует обширных исследований и огромного труда. Отчего бы не попытаться? Хотя бы только для того, чтобы стряхнуть с себя мерзкое чувство бесцельности? Да и к тому же у него созрели кое-какие свои идеи, и он давно горел желанием дать им жизнь.

Порыв радости всколыхнул все его существо. Словно благодатная влага, это радостное чувство оживило его душу, не оставив и следа от прежней пустоты.

Но прежде всего надо было подыскать подходящую квартиру.

На листке полковника Манова было записано два адреса. На одном значилась улица Велико-Тырново, и Аввакум тотчас же зачеркнул его. Полковник, видимо, жил еще старыми представлениями о тишине софийских учиц. Улица Велико-Тырново действительно когда-то напоминала уединенную аллею, но Аввакум знал, что небольшие особняки в стиле барокко давно исчезли, что на их месте высятся многоэтажные современные дома, а по асфальту день и ночь снуют автомобили. С «детективной» точки зрения улица Велико-Тырново была неподходящей.

При этой мысли он невольно усмехнулся. Только что он, как ученый, строил планы насчет большого научного труда, и вдруг в последний момент «детективная» жилка взяла верх… Но он лишь махнул рукой и обратился ко второму адресу. Это была юго-восточная окраина города, неподалеку от Охотничьего парка. Аввакум вспомнил, что по соседству находится фанерная фабрика, а восточная сторона улицы граничит с сосновой рощей.

Он вышел из кондитерской, куда зашел, чтобы ознакомиться с адресами, застегнул плащ и быстро пересек скверик, направляясь к стоянке такси. Взяв машину, он уселся поудобнее на заднем сиденье и с удовольствием закурил.

Это был добротный двухэтажный дом, издали похожий на виллу. Стоял он в глубине небольшого, вымощенного каменными плитами двора. Возле дома росла высокая черешня, и ее ветви поднимались до веранды второго этажа.

В нижнем этаже проживала семья военного врача, вышедшего на пенсию. Он же был и управляющим этого дома, принадлежавшего городскому совету.

На второй этаж вела отдельная лестница. Там было две комнаты — одна просторная, видно, прежде служившая гостиной, и вторая продолговатая, поменьше. Обе комнаты опоясывала крытая веранда.

— А у вас есть право на две комнаты? — спросил его отставной врач. Он был толстяк, страдал одышкой и держал свою облысевшую массивную голову, слегка откинув назад, словно опасаясь чего-то.

— Есть, — ответил Аввакум и подумал: «Дальнозоркий — надевает очки, только когда пишет или читает». А вслух добавил: — Я научный работник — мне положен отдельный кабинет.

— Та-ак, — протянул толстяк. — Рад за вас. Мне очень приятно. А я специализировался по глазной хирургии в Вене. Вам нравится у нас?

Аввакум вышел на веранду. Из рощи доносился запах хвои и влажной земли. Раскисшая от дождей улица выглядела печальной, заброшенной.

Он повернулся к сопевшему за его спиной доктору и, утвердительно кивнув головой, сказал:

— Нравится. Место тихое, удобное для работы.

— Да, — вздохнул отставной врач. — Даже чересчур тихое. Человеку, который, как я, прослужил сорок лет в армии и свыкся с шумной казармой, это место кажется краем света, чуть ли не уголком обетованной земли.

Он запахнул свой потертый мундир без погонов и покачал головой.

— Для старого человека, мой молодой друг, нет ничего неприятнее уединения. Кто говорит обратное, тот лжет. Такие глупости иногда болтают люди и помоложе, когда толкуют о преждевременной старости. Я лично предпочел бы этой отвратительной тишине канонаду тяжелых гаубиц, уверяю вас. С удовольствием променял бы эту сосновую рощу со всем ее озоном на шумную и пыльную городскую площадь. Откровенно вам говорю…

— Вы, очевидно, пишете мемуары? — спросил Аввакум. Отставной врач смущенно улыбнулся, пожевал губами и провел ладонью по отвисшему подбородку.

— Я участвовал в двух войнах, молодой человек, пережил двух царей, одно регентство, видел, как безнадежно гибнет старый строй, и являюсь современником молодого, нового мира. Многое помню, воспоминаний уйма. А впрочем, как вы догадались, что я пишу мемуары?

— Сразу видно, — сказал Аввакум. Ему понравилась и улица и квартира; он не прочь был постоять еще на веранде и поболтать со стариком. — Сразу видно, — повторил он. — Для этого есть не только психологические предпосылки, но и красноречивые наглядные доказательства. Прежде всего у вас есть что вспомнить — вы многое видели и пережили. К тому же ваши воспоминания имеют главным образом общественный характер, потому что связаны с армией, с ее жизнью и интересными личностями, которые играли значительную роль в жизни страны. Итак, первая предпосылка для мемуаров налицо. Вы энергичный человек, армейская служба приучила вас к деятельной жизни, не в вашем характере сидеть сложа руки. Вы не выносите праздности, скука и тишина вас пугают. Вот вторая предпосылка. Наконец, наглядные признаки систематического писания. Они весьма очевидны. Вы дальнозоркий, но часто надеваете очки. Это видно по глубокой и свежей вмятине на переносице. Когда дальнозоркий пользуется очками? Вполне понятно: когда читает или пишет. Но когда человек только читает или листает журналы, он не пачкает пальцы чернилами. А у вас указательный и средний пальцы правой руки изрядно испачканы фиолетовыми чернилами. Более того — перед первым суставом среднего пальца ясно выделяется характерная ямка, сделанная простой ручкой от нажима указательным пальцем. Вы пишете простой ручкой и при этом торопливо, как большинство врачей. Могу вам еще сказать, что ваша ручка красного цвета. На сгибе между большим пальцем и ладонью, как видите, слабый отпечаток красной краски. Вы человек солидной комплекции, руки у вас при работе потеют Пот разъедает и растворяет краску, а краска в свою очередь оставляет следы на коже. Так ведь, доктор? — Аввакум выпустил кольцо дыма и лукаво улыбнулся: — Я полагаю, что вы согласны со мной. А может, у вас есть возражения?

Старик стал рыться в карманах мундира, нашел очки и, водрузив их на свой широкий нос. с удивлением уставится на Аввакума.

Вы довольно интересный индивидуум, — сказал он, пожевав губами. У вас сильно развита зрительная память и врожденные математические способности. Из вас, знаете ли, мог бы выйти отличный артиллерист! Жаль, что у вас нет военного образования. А в бридж вы играете, молодой человек? Да? А в шахматы? Э, тогда я не дам вам скучать обещаю. Не угодно ли сойти вниз и выпить чашку кофе?

Так Аввакум познакомился со Свинтилой Савовым, подполковником медицинской службы в отставке, съемщиком квартиры на первом этаже. Это был одинокий, давно овдовевший старик. У него были женатые сыновья и замужние дочери, но они редко вспоминали о его существовании. Заботились о нем две женщины, абсолютные антиподы и по характеру и по возрасту: домашняя работница Йордана, старая дева лет шестидесяти, и внучатая племянница Виолета, веселая и своенравная девушка, студентка первою курса Академии художеств.

Когда они сошли вниз, Йордана окинула Аввакума таким бесцеремонно критическим взглядом, будто только от нее одной зависело его дальнейшее пребывание в этом доме. Но, видимо, его добротный бежевый плащ и шляпа с широкими полями произвели на нее хорошее впечатление, потому что на ее птичьем лице появилась одобрительная улыбка. Она любезно поздоровалась с гостем, проворно повесила плащ и шляпу на бронзовый крюк старинной вешалки и пригласила в гостиную. Хозяин дома куда-то вышел, и Аввакум остался один.

Здесь все напоминало о давно ушедшем времени с его укладом, с славой, вкусами и о печальной, бедной старости, смиренно ожидающей своего неизбежною конца. Когда-то великолепный персидский ковер так вылинял, что узор еле различался. Красный плюш на креслах с вычурными спинками и подлокотниками с львиными головами протерся и лохматился до неприличия. Высокое старинное зеркало в багетовой раме. украшенной фигурками обнаженных женщин, потемнело. Гипс на нем местами потрескался и облупился, но женщины тем не менее выглядели веселыми и радостными, словно только что получили приглашение на новогодний бал во дворце. По углам стояли столики красного дерева с тонкими витыми ножками украшенные резными фигурками. кружевными узорами и гирляндами, — буржуазно-мещанское рококо, порожденное безвкусицей разбогатевших выскочек начала века. Между двух окон эркера стоял небольшой комод золотистого цвета, уставленный фарфоровыми статуэтками, перламутровыми коробочками, серебряными пудреницами и доброй дюжиной фотографий. Среди этого сверкающего хаоса вздымались бронзовые часы без стрелок, с навсегда остановившимся маятником. По обеим сторонам маятника держали друг друга за руки фарфоровые юноша и девушка — вероятно, Павел и Виргиния или же Герман и Доротея. На голове у Виргинии-Доротеи красовался венок.