Без очереди в рай - Вежина Диана

— Как вы замечательно выглядите, Яна Германовна! — кокетливо пропел фельдшер Алик Кукин, оно же Мальвина.

Какой милый мальчик! Чья б мычала…

— Спасибо, Алик, — томно проворковала я.

— Мальвина, изменщик коварный, ты часом ориентацию свою не перепутал? — тут же прицепился Буратино. — Ты этого, того, ты пошто Базилио обидеть норовишь, противный?

— Я бы попросил вас, Георгий Валентинович! — засверкал очочками Базилио, сиречь коллега Брыкин.

— Не просите, Василий Емельянович, всё равно я по утрам не подаю.

Коллега Брыкин на отделении редкостно непопулярен. Гнусавый тип, сутулый, потливый, похотливый, хиленький, с брюшком и нелепой бороденкой, рохля и зануда, не врач, а наказание Господне. И вообще какой-то он такой, немного не такой, малость странноватый…

— Увольте меня от ваших инсинуаций! — козлетоном выпалил Базилио.

— Да я бы вас вообще с превеликим удовольствием уволил!

— Позвольте!..

— Не позволю, — бесцеремонно отмахнулся Буратино-Гоша, — вот Яночке бы — да, ей бы я всё что заблагорассудится позволил. Кстати, как ты смотришь на такую перспективу, Янчик?

— Слушай, уймись, а, герой не моего романа! — осадила я, стараясь не расхохотаться.

Не знаю как коллегу Брыкина, но меня герой не моего романа забавляет. Гоша — симпатичный охламон, штатный хохмач и весельчак, человек отзывчивый и в некотором смысле безотказный. В том смысле, что наш местный Буратино всегда готов скрасить одиночество любой не слишком страшной дамы. Отсюда еще одно забелинское прозвище — «гуманитарная помощь». Лично мне такая «помощь» как-то за ненадобностью, хотя, говорят, на халяву и уксус сладок. Шутка.

— Гоша, заноза, отцепись от девочки, — вмешалась Елена Николаевна Чугуева, — доброе утро, Яночка, присаживайся к чаю. Вот, оладушек попробуй, я вчера спроворила.

Елена Николаевна у нас труженица, вечный папа Карло. Она пашет на две ставки, тянет на себе мужа-неудачника и двоих детей, а про то, что она еще и женщина, Леночка, по-моему, вспоминает раз примерно в месяц. И не считайте меня циником — у меня профессия такая.

— Спасибо, Елена Николаевна, с радостью. — Я плюхнулась за стол. — Привет, Вика. — Красотка местного значения Виктория Иглищева снисходительно кивнула. — Здравствуй, Эдик…

— Привет, Яна, рад тебя… — последним поздоровался со мной смурной Эдичка Хазаров, тоже в некотором роде герой, и тоже не моего романа. Уже не моего, наши затянувшиеся внеслужебные отношения месяцев так несколько назад безболезненно сошли на нет.

А на нет и судна нет.

— Промежду прочим, Янчик, тут голос был — глас народный, в том смысле, что водительский. Говорят, ты теперь на новой тачке разъезжаешь? — полюбопытствовал Забелин.

— Угу, — подтвердила я. Вся компания, включая Вичку, сунулась к окну. Новый тарантас — у нас это событие.

— И которая твоя? Никак серебристая «десятка» с наворотами?! — Я опять угукнула. — В натуре, блин, даешь!.. — оценил Забелин. — Фужер, фураж и пол-литра сверху! Понял, ты смерти моей хочешь, да? Признавайся, ты ж это нарочно, чтобы окончательно разбить мой треснувший миокард! Учти, осколки моего любвеобильного сердца падут к твоим ногам!

— Даже если не к моим ногам, а к ее колесам, всё равно — мелочь, но приятно, — ехидно отозвалась я, — а за базар ответишь, я тебя за матюгальник не тянула. А пока колись: ты пришел или ушел, изобильный наш, Гога и Магога?

— Ушел, увы, ушел, с тобою не совпамши, — шутом продекламировал Забелин. — Отбарабанили мы с Эдиком и Вичкой, хронь подоночная покемарить толком не дала. Уж мы их лечили, лечили…

— А кто не спрятался, тех вовсе залечили… — пробурчал Хазаров. — Шут гороховый, рассказал бы лучше, как халат ночью обмочил, — неприязненно подначил Эдичка.

— Миль пардон, коллега, но я не обмочил, а замочил, — назидательно возразил Забелин. — Издержки производства, это я так среди ночи на аллергию съездил. Представляешь, Янка, какой праздник жизни не сложился: девица вся при всем, фигурка закачаешься, окромя нее в квартире никого — а она вся в сыпи. Решила, понимаешь ли, волосы какой-то фирменной заразой перекрасить, по классике — в радикально черной цвет, что характерно — в четыре часа ночи. Ну и натурально аллергию на краситель выдала. На лечение ни фига не реагирует, в больницу не желает, что делать — непонятно. Я на отделение на всякий случай позвонил — думал, Вичка что подскажет…

— Подскажу, — перебила Вика, — непременно подскажу: если ты еще хоть раз с таким идиотизмом среди ночи сунешься, точно до утра не доживешь, цирюльник доморощенный!

— Некачественно ты ко мне относишься, — пожаловался Забелин. — Ладно, я и так и сяк, а она никак, лекарства кончились, аллергия только расцветает. Что делать — краситель попытаться смыть? Я ее головой под кран, так она до того домылилась, что волосы фиолетовыми стали, а толку ни шиша. Короче, говорю, возможны варианты: либо госпитализация, либо брейся наголо. Она тыр-пыр восемь дыр, в больницу ни в какую, а сама я бриться не могу, говорит, рука не поднимается. Вот если б, дескать, вы меня налысо побрили… Ну я и побрил, что мне оставалось. И такая, доложу я вам, на месте головы маковка размером с фигу получилась!

Фигаро он наш!

— С ума сойти, — оценила я.

Интересно только, кто у нас с ума сбежал — лекари или пациенты? Наперегонки, наверное.

— Было бы с чего сходить, — заговорил мрачноватый Эдичка. — Меня вчера на трехдневную задержку мочи у парализованной старушки вызвали. Родственнички ее обеспокоились — трое суток бабушка сухая. А она три дня не только не мочилась — она заодно не ела, не пила и даже не дышала, потому как всё это время была уже того — совсем того, на том свете бабка пребывала!

— А как же дед? — обалдело поинтересовалась я. — Он что же, не сообразил, что его старуха три дня как окочурилась?

— А дед как в анекдоте: думал, что рядом с ним живая англичанка, а не мертвая француженка, — подсказал Забелин.

— Откуда дед — бабушке за девяносто, мужики столько не живут, большинство до пенсии не доживает, — отозвался Эдик.

— Да, старичкам с бабками не тягаться, старушки у нас крепкие, ничего их не берет. Лечим мы их, лечим, а им хоть бы хны: едва одну бабку радикально вылечим, сразу две другие возникают. Почкованием они, что ли, размножаются? Нет, коллеги, как хотите: мочить их надо, чехлить, территорию обслуживания чистить, — кровожадно пошутил Забелин.

С ним бывает, заработался товарищ, выспится — пройдет.

— Прекратите, Георгий Валентинович, ваши омерзительные шутки просто оскорбительны! Ваш патологический цинизм не совместим с нашим профессиональным гуманизмом! — возмутился праведный коллега Брыкин.

А вот это не пройдет, гуманизм (по-брыкински) не лечится. Цинизм — гуманизм, омерзительны — оскорбительны…

— Складно излагаете, коллега, — нимало не смутился Гоша, — вы еще за клятву Гиппократа разговор поговорите, сделайте нам всем красиво!

— К черту всё — и бабушек, и гуманизм, и клятву Гиппократа! Достали, неужели других тем для разговора нет? — раздраженно сказанул Хазаров.

Прозвучало это настолько от души, что впору было удивиться или отшутиться, но тут очень своевременно в дверях образовался наш дражайший Карабас, заведующий отделением Альберт Михайлович Рудас. Наш нетипичный Карабас бреется до синевы, он высок, лыс и обаятелен.

— Добрый день, коллеги, — приятным баритоном поздоровался Альберт Михайлович. — А, вернулась, отпускница, в родные пенаты, — приветливо посмотрел он на меня, — очень хорошо, вот и давай, как говорится, с корабля на бал. Там патронажная бабулька Жмара доктора затребовала. Жмара, а не Шмара, фамилия у бабушки такая. Я бы сам поехал, но меня к начальству вызвали. Так что надевай халат и езжай, лечи, хватит прохлаждаться.

— А что там за бабулька, Альберт Михайлович, почему не знаю? — Следом за заведующим я выскочила в коридор, на ходу распихивая по карманам укладки с наркотиками и кое-какими особо дефицитными лекарствами.