Отрок. Богам — божье, людям — людское - Евгений Красницкий

— Кости целы, Юль. — Будто угадал причину ее колебаний Минька. — Меня уже Бурей мял, так что чуть не удавил.

— Это тебя так, когда ты Немого вытаскивал?

— Сам дурак, — в Минькином голосе слышалась искренняя досада — сунулся под выстрелы без ума… и Андрею из-за моей глупости досталось, еще сильнее, чем мне. Слава Богу, граненых наконечников у журавлевцев не было.

— А если бы… ой!

Юлька, окончательно позабыв о врачебных обязанностях, прижала ладонь к губам, не давая себе договорить.

— Не было и все! — твердо, даже зло, заявил Минька. — Ты мне чего-нибудь придумай такое… живот чешется, спасу нет. Мазь какую-нибудь…

— Мазь… да, сейчас…

— Юленька, да успокойся ты. — Минька взял ее за руку и юной лекарке даже показалось, что он, каким-то непонятным образом, овладел секретом «лекарского голоса». — Ну, ничего же страшного! Не убит, не покалечен…

Юлька попыталась сглотнуть стоящий в горле комок, ничего не получилось, и тут у Миньки, похоже, лопнуло терпение:

— Ты лекарка или девка кухонная?! Чего нюни, как над убиенным распустила?!

Будто нарочно подгадав, не дав Юльке отреагировать на Минькин окрик, из сеней раздался голос Матвея:

— Иди, страдалец жоподраный! Говорил же: «Лежи в телеге!», нет, в седло он полез! Перед девками покрасоваться захотел? Вот сейчас и предстанешь во всей красе, сразу перед двумя. Эй, помощницы! Принимайте богатыря, в тайное место уязвленного!

Неизвестно, что более отрезвляюще подействовало на Юльку, Минькина строгость или Матвеевская ругань, но «крапивный» язык юной лекарки заработал сам собой:

— Ты мне не указывай! Надо будет, так на грудь паду и слезами омою, а надо — веником по морде отхожу! Мало мне настоящих раненых, так еще и ты по дури подставился…

— Вот и молодец, вот и правильно! — неожиданно расплылся в улыбке Минька. — Так меня, дуролома!

— Вот и лежи! Сейчас лечить тебя будем! — распорядилась Юлька и вышла в сени с неприступным видом, начисто позабыв, что помощниц можно было бы позвать и голосом.

В «общей палате» творился сущий спектакль. Несчастный Роська лежал на животе со спущенными штанами, двое легко раненых держали его, видимо, чтоб не сбежал, а Матвей громогласно вещал, измываясь непонятно над кем — то ли над Роськой, то ли над Сланной и Полькой:

— Чего жметесь, как телки на первой дойке? Задниц, что ли не видали? Правильно: таких не видали, и никто не видал! Такой задницей один урядник Василий в целом свете обладает! И не бережет — не ценит свое сокровище! Надо будет мастера Кузьму попросить, чтобы он для сей части тела особый доспех измыслил, так что, вы девки, не только лечите, а еще и мерку снимите, дабы доспех тот к телесам удобно прилегал и вид имел, хоть и благообразный, но грозный — на страх врагам и на радость нам. И только вы двое будете знать, что именно под этим доспехом укрыто, а посему, рассказам вашим все будут внимать с почтением и восхищением…

Раненые дружно ржали, хватаясь за поврежденные части организмов, девки рдели, соревнуясь яркостью румянца с пламенеющими Роськиными ушами и воспаленными ягодицами, а Матвей, между делом, пробовал на ногте остроту ножа, словно собирался единым махом ампутировать уряднику Василию, сразу все больные места.

— А ну, заткнись! — цыкнула Юлька на Матвея. — Ты чему хорошему у Бурея обучился или только сквернословить? Роська, ты что с ума сошел? Один раз тебя из горячки еле-еле вытащили, так ты на второй раз нацелился? А вы чего ржете, жеребцы стоялые? Чужой беде и глупости радуетесь?

Лекарка, неожиданно сама для себя, шагнула к Матвею и отвесила ему звонкую оплеуху, смех в палате мгновенно утих.

— Ты лекарь или скоморох? Не хотел Роська в телеге лежать, привязать обязан был! Самому не справиться, Бурей помог бы или любой ратник! Как тебя теперь в поход отпускать, если ты из беды веселье устраиваешь? Так и скажу сотнику: «Не годен! Молод, глуп!».

— Ну, чего ты, Юль… — враз изменившимся голосом протянул Матвей — … ты сама глянь: ни одна царапина не загноилась, заживать уже начало, если б этот дурень…

— Ты лекарь! Думать должен и за себя и за раненого! Его дурь для тебя не оправдание! Все, хватит болтать! Матюха, занимаешься Роськой, Полька, бегом за горячей водой для припарок, Слана, вон ту плошку с мазью подай и травы для припарок от ушибов подбери. Помнишь, какие надо?

— Помню…

— Шевелитесь, шевелитесь! А вы — все по местам! — Юлька грозно оглядела пациентов. — Кто дурака валять станет, лечиться к Бурею отошлю! Он вас быстро правильно болеть обучит!

Устроив разгон подчиненным и пациентам, лекарка почувствовала уверенность, что в присутствии Миньки больше слабины не даст и решительным шагом направилась к себе в каморку. Однако, не тут-то было — на постели, рядом с Минькой, сидела боярыня Анна (и когда успела зайти?), гладила сына по волосам и что-то ласково приговаривала тихим голосом, в котором чувствовались подступающие слезы. Прежде, чем Минькина мать, услышав шаги, обернулась, Юлька успела разобрать:

— Что ж ты так неосторожно, сынок?

— Случайно вышло, мама…

Обернувшись к вошедшей лекарке боярыня Анна мгновенно изменившимся тоном предложила:

— А что, Юленька, давай-ка попеняем Мишане за то, что так глупо себя поранить дал!

— Да я же говорю: случайно… — начал было Минька.

— Мне-то, хоть, не ври! — прервала его мать, вставая на ноги. — Я все ж жена десятника и невестка сотника! — Анна-старшая снова оглянулась на Юльку, словно требуя подтверждения своим словам. — СЛУЧАЙНО ты живым остался, а три стрелы на себя принял так, как и должно, когда дурь ум застит! Верно, Юля?

Мгновенное преображение Минькиной матери так подействовало на лекарку, что та лишь растерянно кивнула в ответ.

— Я всех раненых отроков подробно расспросила, — продолжила Анна — и вижу: раны твои — не беда, а вина твоя, и ты в той вине продолжаешь упорствовать! За время похода ты, Мишаня себя дважды терял! Первый раз, кода Корней тебя от старшинства отрешил, но тогда ты справился, все верно сделал, молодец! А второй раз, когда ты себя зрелым воином вообразил и пожелал, чтобы все остальные в это уверовали.

— Да ничего я не воображал…

— Молчи, не спорь! Атаку копейщиков отбил, пешцев разметал и полонил, заклад у ратников выиграл, вот в тебе ретивое и взыграло. Испугался, что тебя опять в достоинство малолетки-несмышленыша возвратят. Ну-ка, вспоминай: такое, ведь, с тобой уже случалось. Помнишь, на пасеке, во время морового поветрия, тебя с взрослыми мужами за стол усадили? А ты испугался, что в Ратном тебя опять на женскую половину дома вернут. Вспомнил?

— Откуда ты знаешь? Это же Нинея придумала…

— А я не дурнее Нинеи! И придумывать тут ничего не надо — по тебе и так все видно! — Анна снова обернулась к Юльке. — Слыхала? Такие они все загадочные и мудрые, а мы, дуры, ничего не видим и не понимаем! Только на то и годны, чтобы детей им рожать, да портки их от дерьма и кровищи отстирывать!

Юльку настолько покоробили слова и поведение Анны, что она даже открыла рот для возражений, хотя еще и сама не знала, что скажет. Чувство того, что никто не смеет разговаривать так с ее Минькой… кроме нее самой еще не сформировалась в слова. Открыла рот… да так и осталась, потому что глянула случайно на Миньку. А тот смотрел на мать так же, как частенько глядел на Юльку — понимающе и снисходительно — повидавший жизнь старик, глядящий на разгорячившуюся по пустяку молодуху.

— Все-то вы, женщины о нас, грешных, знаете, — не Минькин это был голос, не Минькин, Юлька готова была поклясться — кроме одного: почему мы одних любим, а на других женимся.

— Фрол… — едва слышным, несмотря на повисшую тишину, голосом, вымолвила вдруг помертвевшими губами Анна.

— Крестильник… — прошептала, чувствуя, как слабеют в коленках ноги, Юлька.

Алексей и Настена сидели лицом друг к другу в избушке лекарки, развернувшись бочком на лавке, на которой Алексей еще недавно лежал, пока Настена осматривала его рану. Правая ладонь старшего наставника Младшей стражи лежала в левой руке ведуньи, и он неторопливо, с явной благожелательностью, разговаривал с ней, казалось бы беспорядочно перепрыгивая с темы на тему. Постороннему зрителю показалось бы, что беседуют то ли брат с сестрой, то ли очень близкие друзья, оба получая от разговора удовольствие и не замечая бегущего времени. Более внимательный зритель, пожалуй, смог бы уловить одну странность — голоса. Создавалось впечатление, что говорит один тот же человек, но попеременно то мужским, то женским голосом, настолько совпадали интонации, темп речи, частота дыхания… И еще одну странность мог бы заметить сторонний наблюдатель — очень уж откровенен был Алексей, буквально раскрывал перед Настеной душу.