Первое правило королевы - Татьяна Устинова

– Выборы назначили?

– Ты же знаешь, – буркнул он и боком повернулся к ледяному ветру, вновь примчавшемуся с Енисея, – Власов сроки предложил, теперь Хруст должен рассмотреть и утвердить.

Власов возглавлял краевой избирательный комитет, Хруст – местное законодательное собрание.

– Пока обязанности Якушев исполняет.

– А Мазалев?

– Он в крае всего полтора года, а Якушев, считай, пять лет! Ты устав не читала, что ли?

– Я не только читала, Василий Иванович, я его и писала!

– А чего тогда спрашиваешь? В уставе ясно сказано, кто в крае дольше работает, тот и!..

– Тише, тише, Василий Иванович! Ты не распаляйся до времени.

«Кадровый работник» пару раз сопнул носом – недовольно. Все время она его переигрывала, эта баба в европейской шубенке. Он и понять не мог, как это получалось, но как-то так получалось, что он – раз, и чувствовал, что она его опять переиграла, хотя вроде ничего такого и не сказала.

– Начнется теперь смута, – пробормотал он себе под нос, отвечая собственным мыслям «о бабе». – Выборы, то-се… Понаедут всякие, без роду без племени, начнут народ баламутить…

– Король умер, – произнесла Инна негромко, – да здравствует король.

– Да что ты заладила все про короля-то этого!

– Я не про короля, Василий Иванович. Я про выборы.

– А выборы при чем?

Она не ответила, потому что гроб опустили, могилу засыпали и солдатики быстро и как-то скомканно стали стрелять из ружей – «отдавать последнюю дань». От грохота в небо взметнулась стая галок и теперь, тоскливо крича, высоко кружила над кладбищем.

– Как они теперь будут? – сама у себя спросила Инна.

– Кто?..

– Любовь Ивановна и Катя с Митей.

Симоненко помолчал немного.

– Да чего?.. Так же и будут. Митька как пил, так и будет пить, а Катька в Питер укатит.

– Укатит… – повторила Инна. Дочь покойного Мухина держала мать под руку, выражения лица за стеклами темных очков разобрать было нельзя. Ее брат, желтый, дрожащий, как будто плохо вымытый, прятал в карманах большие красные руки, ежился и время от времени расправлял плечи и судорожно выпрямлялся.

Отец-губернатор только и делал, что прикрывал и защищал их – давал работу, деньги, «подключал» связи, употреблял влияние, а сыну еще нанимал врачей, шарлатанов, колдунов, все для того, чтобы тот «завязал», «зашился», «покончил с зельем», а тот все никак не мог ни завязать, ни покончить.

Теперь мимо осиротевшей губернаторской семьи по очереди проходили все пришедшие «почтить» – сначала московские, потом местные, – шептали, пожимали руки, делали утешающие и скорбные лица, некоторые для правдоподобия утирали сухие глаза, а вдова так и не подняла лица.

– Ну, и нам пора, – пробормотал рядом Симоненко, – ах ты, господи…

Он неловко обошел насыпанный холм земли, осыпая сухие жесткие комья. Ах ты, господи…

Инна не стала ничего говорить: для нее покойный Мухин был просто начальник – «медведь, бурбон, монстр», – не самый лучший и не самый худший, бывали в ее жизни и похуже! Она лишь пожала вдове руку и собиралась отойти и несказанно удивилась, когда услышала тихий, какой-то бестелесный голос:

– Инночка…

Любовь Ивановна казалась неподвижной, дочь смотрела прямо перед собой, у рта собрались раздраженные складки, словно она сердилась на отца за то, что он так некстати умер. Сын трясся рядом, дергал замерзшим носом.

Кто ее звал?..

Сзади уже вежливо теснили – поскорее «выразить сочувствие», дотерпеть до конца процедуры, а потом забраться в тепло машины, где уютно дремлет водитель, протянуть ледяные руки к решетке отопителя, закурить и поехать туда, где уж можно будет и «помянуть по русскому обычаю».

– Инночка…

Все-таки Любовь Ивановна, которая так и смотрела вниз – то ли под ноги, то ли на могилу мужа.

– Любовь Ивановна?..

– Сегодня часов в десять приезжайте к нам.

Сзади напирали и лезли, как в очереди за стиральным порошком в недалеком и радостном социалистическом прошлом.

– Куда… мне приезжать, Любовь Ивановна?

– На городскую квартиру. На даче мы вряд ли… сможем поговорить.

О чем им говорить?! Даже при жизни Мухина они сказали друг другу едва ли десяток слов. Инна никогда не принадлежала к числу «друзей семьи», а Любовь Ивановна, по обычаю всех русских «публичных жен», на передний план не лезла, участия ни в чем не принимала, от модельеров и парикмахеров отказывалась наотрез и, когда супруг звал ее на какое-нибудь судьбоносное протокольное мероприятие, отвечала неизменно: «Ты уж, Анатолий Васильевич, там без меня. Что я тебе? Связа одна!»

– Мама!.. – Это дочь Катя. Голос напряженный.

– В десять, Инночка. Я буду ждать.

– Я обязательно приеду, Любовь Ивановна.

Увязая каблуками в земле, она перебралась на другую сторону могильного холма и спрятала нос в воротнике шубы. Мех был мягкий и гладкий, и пахло от него хорошо – вчерашними духами и чуть-чуть сигаретами.

Что она хочет мне сказать? Зачем я ей понадобилась, да еще в день похорон, да еще вечером, да еще в городской квартире, когда на даче будут «все» – московские гости с их ариями, многочисленные родственники, малочисленные друзья?..

До конца «траурного мероприятия» оставалось совсем немного, все говорили почти что в полный голос, и все – о делах, под конец перестал стесняться.

– Выборы через два месяца. Это, значит, когда? Ну да, получается в конце декабря.

– Под самый Новый год, елки-палки!

– Так еще заксобрание должно утверждать…

– Хруст все утвердит, что надо. Ему тянуть интереса нет, он же сам баллотироваться хочет.

– Ну и правильно. Самый верный кандидат.

– Надо, чтобы олигархи поддержали, а они пока что-то его не очень…

– Павел Иванович, а правда, что Адмиралов продал контрольный пакет «БелУголь»?

– Говорят, что продал, а там… не знаю.

– А в «Коммерсанте» вчера статья была…

– Ваш «Коммерсант», пожалуй, набрешет!..

– А эти небось знают!

– Коку же и знать, как не им.

– Кого еще президент поддержит…

– Хруста он поддерживает.

– Да про эту поддержку сам Хруст и толкует, а как на самом деле, никто не знает.

– Кто же «БелУголь» перекупил?.. Появится тут у нас… новая фигура да и выскочит в губернаторы!

– Никто никуда не выскочит, у нас край, а не цирк!

Инна отступила в снег, пропуская всю замерзшую и очень озабоченную компанию.

– Инна Васильевна! Ты давно из Москвы?..

– Два дня. Как узнала, так сразу и прилетела.

– А… откуда узнала?

Это был очень важный вопрос, самый важный – кто кому звонил, кто кого вызывал, кто от кого узнал.

Король умер, да здравствует король, все правильно.

Все претенденты, едва узнав, что престол освободился, кинулись собирать и группировать вокруг себя «своих». Тех, кто подставит спины и плечи, чтобы хозяин вскарабкался по ним на высокое и теплое место, и утвердился на нем, и окопался, и настроил укреплений и дотов, а потом, бог даст, распределил бы вожделенные «доходные места» – в соответствии с высотой и шириной подставленной спины или, напротив, вне зависимости от размеров спины, зато в соответствии с умением ее владельца убедить царя в несомненности своих заслуг.

Инне звонил Якушев – и.о. царя, самая сильная на сегодняшний похоронный день шахматная фигура. Инна таким образом оказывалась «в команде» первого претендента на трон и приобретала некий особый статус. Статус пока не был, так сказать, закреплен за ней официально, потому что с Якушевым по приезде она так и не виделась – тот был слишком озабочен смертью губернатора и ситуацией вокруг нее.

О смерти Мухина говорили шепотом и тревожно оглядываясь по сторонам – странная смерть, непонятная, волнующая.

Губернатор был найден мертвым в своем кабинете – с черной дыркой в виске и пистолетом, валявшимся под правой рукой, на красном «кремлевском» ковре. Якушев, позвонивший Инне в Москву, сказал: «Убит». Прессе «скормили» несчастный случай. Если бы пресса была московской, а не белоярской, так просто от нее отвязаться ни за что не удалось бы. Местная проглотила «несчастный случай и неосторожное обращение с оружием», и было очевидно, что проглотила просто так, от неожиданности. Московская пресса в игру еще не вступила, и Инна знала совершенно точно, что грянет грандиозный скандал, когда вступит.

К тому времени, когда Инна оказалась в Белоярске, версия, та самая, которая для «внутреннего пользования», а не для прессы, поменялась – самоубийство, вне всяких сомнений. И поза, и пистолет, и время классическое – зыбкая грань между ночью и утром, когда демоны выбираются из своей преисподней и, злобно скалясь, начинают грызть и терзать слабый человеческий мозг, подкидывать гадкие мысли и сооружать чудовищные образы, спасение от которых – только смерть. Уйти, не жить, не смотреть, кануть в небытие и беспамятство.

Слаб человек, слаб. О чем ты думал, Анатолий Васильевич, когда приставлял к голове холодное, гладкое, страшное дуло? Кто тебя под руку толкал? Что ж ты так… не устоял? Как ты мог?..