Ящик незнакомца. Наезжающей камерой - Марсель Эме

— Чаще всего, когда я думал о тебе в камере, я представлял тебя в голубом платье, которое было на тебе два года тому назад, помнишь, то голубое платье с обшитыми белым петлицами, либо в твоем светлом плаще, когда ты туго завязывала пояс — талия у тебя тогда была вот такая, — или же без платья, вовсе без одежды. Разденься, дорогая.

В нетопленном номере было холодно. Без особого желания она сняла синюю клеенчатую куртку на войлочной подкладке, потом платье. Чтобы как-то погасить волнение, которое не могло не охватить меня при этаких метаморфозах, я начал для забавы отмечать прогресс, достигнутый за время моего заключения в пошиве дешевой женской одежды. Еще когда я бродил вчера и сегодня утром по улицам Парижа, то заметил, глядя на прохожих, как обогатился в этом смысле город за два года. На Валерии оставались уже только трусики да лифчик. Я заставил ее снять и их, прищурил глаза и нахмурил брови.

— Ну и ну! Что с тобой случилось? Любопытно, действительно любопытно.

Валерия испуганно прикрыла обеими руками грудь, которая, впрочем, не изменилась. Мой взгляд медленно опустился на живот, на бедра, и мне удалось выдавить из себя смешок, пришедшийся довольно кстати и не казавшийся сильно искусственным. Валерия зарделась.

— Повернись-ка.

Смущенная от ощущения своих недостатков, она неловко повернулась, и мне предстала обратная сторона — очаровательный ансамбль, стройные ноги, круглые ляжки, выпуклые ягодицы, хорошо очерченные бедра с весьма чистой формы углублением.

— Боже мой! — тихо воскликнул я.

— Что еще?

— Да так, ничего.

Я отошел в глубь комнаты для большей надежности и сказал, обернувшись к ней.

— Ну что ж, одевайся.

Если правду говорят, что месть — это блюдо, которое едят холодным, могу сказать, что приготовленное лично блюдо сие не доставило мне много удовольствия. Я лишь следовал линии поведения, выработанной мною уже давно, еще в первые дни заключения. К тому же тогда я почти не руководствовался таким чувством, как злоба. Поскольку мне все равно придется увидеться с братом, то я решил, что сначала нужно будет встретиться с Валерией и повести себя так, чтобы и с ее, и с моей стороны избежать возобновления нашей связи. Именно эта мысль диктовала мне поведение в гостиничном номере. По лицу той, которую я притворно считал своей невестой, потекли слезы, слезы унижения, а возможно, и слезы угрызений совести. Я отвернулся, чтобы дать ей возможность одеться, а когда она натянула платье, подошел и сел рядом с ней на кровать.

— После того, что я увидел, я, разумеется, возвращаю тебе твое слово.

Валерия презрительно рассмеялась. Одевшись, она вдруг почувствовала себя сильной, тем более, что мои намерения были теперь не страшны, поскольку я дал понять, что приключение окончено. Из ее черных глаз (а на самом деле темно-карих), в которых еще блестели слезинки, посыпались искры.

— Мое слово? Жалкий тип, да я уже давно про него забыла, и если хочешь правды, то знай, что оно никогда ничего для меня не значило это слово.

— Валерия! Это невозможно.

— Видимо, возможно, если еще задолго до того, как ты убил Шазара, у меня был любовник. Да, представь себе, любовник.

— Ты говоришь это, чтобы насолить мне. Ты сердишься на меня, потому что я нашел тебя подурневшей.

Она зло и очень коротко рассмеялась. На какую-то секунду она заколебалась от страха, ее переполненный ненавистью взгляд потускнел, скрестившись с моим, однако безумство мести, бешеное желание рушить взяли верх.

— Ты удивишься, но моим любовником был Мишель, да, Мишель, твой брат.

— Я тебе не верю.

Моя наивность рассмешила ее. В свою очередь она принялась рассматривать меня, и, похоже, ее забавлял мой вид, моя коренастая фигура, унылое лицо с искаженными от переживаний чертами, маленькие глаза, спрятавшиеся под черными бровями. В итоге под ее взглядом я почувствовал себя неуютно, что вызвало у Валерии приступ веселья.

— Кстати, — спросил я, — а ты видишься с Мишелем?

— Естественно, я ведь живу с ним. Ты мне все еще не веришь? Я могу показать тебе документы, в которых подтверждается, что я проживаю на улице Сен-Мартен, у твоего брата.

Она открыла пластиковую сумочку, вынула бумажник, но я остановил ее жестом.

— Я верю тебе. Но раз уж ты была его любовницей, ты могла бы мне сказать, что ошиблась, что любишь другого. Разве поступить так было сложно?

— Ты бы тогда поссорился с Мишелем.

— И все же?

— Если б ты его выгнал, он сел бы мне на шею. Так, впрочем, и произошло, когда тебя посадили. Твой брат ничем не занимается. Мы оба живем на мою зарплату машинистки. Встает он около часу дня после того, как я подам ему завтрак в постель. А остальное время он читает или мечтает. Вечером же, после ужина, уходит один и возвращается в два-три часа ночи. Вот это его жизнь. Да в общем-то, наша с ним жизнь.

— Ты любишь его?

На мой вопрос Валерия только пожала плечами. Более: крепкие узы, чем узы любви, привязывали ее к Мишелю — к этому вялому и безразличному парню. Сама не желая того да и просто потому, что я оказался в тюрьме, она взвалила на себя мои обязанности главы семьи и уже не спрашивала себя, стоит ли Мишель того, чтобы она содержала его. Она, вероятно, допускала, что его апатичность давала ему какие-то права на нее, и, может быть, если бы он сам зарабатывал на жизнь, ее привязанность не была бы такой сильной. Я почувствовал теперь некоторые угрызения совести за мое поведение.

— Ты поступила великодушно, но если бы ты позволила ему устраиваться самому, то ему пришлось бы подумать о заработке.

— Я могу в этом упрекнуть и тебя. Более того, именно с тобой он привык ничего не делать. А теперь прощай. Мне надо идти готовить обед.

— Передай Мишелю, что я жду его в три часа в кафе возле дома.

— Хорошо.

— Не стоит рассказывать ему, что я приводил тебя сюда.

— У меня нет причин ничего скрывать от него. Впрочем, ему на это наплевать.

Валерия удалилась, бросив мне напоследок взгляд, в котором я прочитал, как мне показалось, больше иронии, чем обиды. Я остался в номере один, думая о том, что за странный человек Мишель. До моего случая с Шазаром он был приятной внешности парнем, грациозно небрежным, с необыкновенно трезвым умом, с гибким, просто-таки летучим интеллектом и холодным рассудком, из-за чего я сомневался, что он может к чему-нибудь или к кому-нибудь привязаться. Закончив среднюю школу, он стал готовиться к экзаменам на лицензиата по истории, но потом устал и, не задумываясь о том, каким бременем на меня ляжет забота о нем, словно так и нужно, пошел на театральные курсы и в течение трех месяцев играл маленькую роль в пьесе какого-то английского автора. Но поскольку Валерия сказала, что он ничем не занимается, то, очевидно, от театра он тоже устал.

В три часа пополудни я сидел за столиком в кафе, куда должен был прийти Мишель. Весь как на иголках, вздрагивая при каждом стуке двери, я прождал около часу, не осмеливаясь осуждать брата, так как Валерия вполне могла не предупредить его. Потеряв в конце концов терпение и самообладание, я сорвался с места и побежал к нашему дому на улице Сен-Мартен. Дойдя до подъезда, я не то чтобы заколебался, но ощутил нечто вроде страха, который, впрочем, не остановил меня. К счастью, консьержа в его каморке не было. Я отвел глаза от места, куда упал Шазар, и бегом, чтобы, не дай Бог, не встретиться с кем-либо из жильцов, проскочил шесть этажей широкой лестницы. На седьмой этаж — мансарду — вела деревянная лестница, на которой я замедлил шаг, чтобы перевести дух. Мишель (а может быть, и Валерия) оставил ключ в замочной скважине снаружи. Я постучал и, не дождавшись ответа, открыл дверь. В прихожей я столкнулся с девушкой лет двадцати — двадцати двух, довольно красивой, из одежды на ней были бюстгальтер и юбка. Она метнулась в столовую, из которой тотчас вышел Мишель в брюках и в халате. Он подошел ко мне, приветливо улыбаясь, и я обнял его, не в силах говорить, охваченный таким волнением, что в груди у меня все сперло, а губы задрожали. Мишель благосклонно воспринял мои изъявления чувств, но потом высвободился из моих объятий и сказал в оставшуюся открытой дверь:

— Все в порядке, Лена, это мой брат.

Лена снова вышла в прихожую, и Мишель представил ее мне, затем поднял ей юбки, указав на ее ляжки, и добавил:

— Нравится?

Лена взглянула на меня с тихой и милой улыбкой. Я пробормотал, что пришел к нему.

— Ну и ладно. Беги, Лена. Я, может быть, заскочу к тебе в полночь. Прощай.

Лена ушла, и мы прошли в столовую, из которой он соорудил себе подобие кабинета. Стол был завален кипами книг и листками бумаги, исписанными его рукой.

Теперь, когда мы остались одни, я мог рассмотреть его лучше. На его красивом лице, сохранившем юношеские черты, несмотря на его двадцать четыре года, появилось выражение безмятежности, от которого у меня сжалось сердце. Он всегда превосходил меня более широким и более ясным умом, но наша совместная жизнь, моя забота о его здоровье, о его учебе создавали тогда между нами тесную близость. Мне было больно, что я не нахожу ее вновь. От этого я чувствовал себя неловко. Я спросил у Мишеля, чем он занимается. Ничем, ответил он, и в его ответе не прозвучало ни нотки вызова. Озабоченно-задумчивый, он даже не взглянул на меня, чтобы увидеть мою реакцию. Не заниматься ничем казалось ему само собой разумеющимся. Я растерялся.