Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы - Евгений Сабуров

Между 1974 и 1975

Песни поезда № 32

Не получается опятьна самом том же месте,и вспять торопятся созвездьяна то же место встать.

Кого я заслонил собой,чьим именем я самозванецвтесался, втерся в общий танец,сам убежденный, что мол свой?

Не ломит кости календарь,не прыгает на грудь утеха —я снова тут, мне не до смеха,я сдал, и я совсем не царь.

Я самозванец, вор имен,имен незнаемых, нестрашных,и верен прелести вчерашней,и тут же ветром изменен.

Все крика жду и жду: держи,и страхом измочалюсебя, что нет как нет началапод оболочкою души.

Но что терзаться и орать,к чему нам торопить событья?Москва пуста, Москва забыта,и звёзды повернули вспять.

Я ехал в поезде, и часне мир менял и не заветы.Колеса в ночь мою стучась,просили продремать до света,

и слово дикое «езда»не заставляло улыбнуться,когда встречались поезда,чтобы, конечно, разминуться,

но купленный покой купе,но свист приемлемый в три носа,а – выйти в тамбур – на губекартон невкусной папиросы

переставляли всё и вся,меняли нас на нас самих же,а в выси пустота неслась,над миром ко всему привыкших.

Потом, как прибыл, невпопадслучайно то не получилось,чему я был тогда бы рад,и я узнал с какою силой

вдруг можно захотеть не пить,не есть, не спать, не жить от злобына то, что мир еще стоитв грязи на дряни и холопах.

О, Боже, я не понимаю, Тыменя оставил понемногу.Как может человек найтитуда, туда, где Ты дорогу?

Как может человек один,или расспрашивая близких,понять, что он Тебе как сыни доверять Тебе без риска

услышать хохот за спиной,увидеть на окне решетки,когда над миром образ Твойпровертится легко и ходко.

Только не зная, кто Ты есть,я поклонюсь Тебе, не зная,и если мне укажут: здесь,я место обойду по краю.

И самозванный, и глухой,не утверждая, не теряяи повторяя: Боже мой,я место обойду по краю

и буду, ужасу учась,смотреть открытыми глазамина несмущающую связьмежду Тобою и слезами.

Не делай глупостей, мой зверь,не позвони, не обнаружься,а, напружинившись, обрушьсяна эту запертую дверь.

Нет недозволенного нам,кроме того, сего и в третьихпретит нам, как легко заметить,что всё открыто небесам.

Мы повторяем: поделом,когда отчаянный ребенокс неровным и глубоким стономс размаху бьётся в стену лбом.

Восславим то, чему верны,и отвернемся недовольноот тех, кому первопрестольныдругие платья и штаны.

И сменим то, чему верны,поскольку от него устали,поскольку сами мы вначалесебе сегодня не видны.

И я не с поезда. Я – нет,я был рожден в родильном доме,а прадед вовсе на соломеявился видимо на свет.

За жизнь свою я не успел связать,я не успел сказатьтого, чего хотел.Мне тусклый свет всё время бил в глаза,когда я клял ночные поездаи залезал в оплаченную клеть,

когда, хватая душу под уздцы,я заставлял ее бежать по кругуи вспоминать ненужную подругу,испытывать летальные концы.

О бремя розы! Как ты далеко.Я проиграл свое благое время,прокинул душу и ушел за теми,кого не знал и не любил кого,

но есть ответ, и он предельно прост.По крайней мере так считается,по крайней мере всё вокруг кончаетсяи вот перед тобою закачаетсятот самый пресловутый мостнад водами несчастья и отчаянья,

но столько раз я пепельной водойнырял в зеленый трюм планеты,что мне не дать достойного ответаи горнего не приобщиться света,не протянуть вспотевшую ладонь.

Как пьяница за угол магазиназайдя, вышваркивает пробку из фугаса,и пойло красное сочится по мордасам,вошедший в долю поджидает половину,

дома прекрасно розовеют над рекою,над распушенным облаком полоска сини,так поезд входит в мир из инеямечтой какою-никакою,

так пустота готовится сменятьклассическую форму пирамиды,фаллическое зданье МИДана семицветную орловскую печать,

на женщину, хихикавшую вродееще вчера на прелые остроты,на вдруг открытую на поворотелюбовь и ненависть народа,

что было, есть и будет пустотой,принявшей вдруг устойчивые формы,чтоб через час из приоткрытой форткирасплыться в воздухе пластом

и быть – не быть, как до сих портот с опорожненным фугасомшкубает у молочной кассыпо гривеннику на повтор.

Опять слепая желтизна,то есть зима, то есть опятьнеясно сколько еще ждать.Когда, когда еще весна.

Когда? Когда еще. Ещемне предстоит и то, и это.Так беззаветно безответен,что самому нехорошо,

а вот чего наворотилв такой бесцветной пустоте,что кажется хоть на хвосте,а есть какой и жар, и пыл.

Затеи разные умрут,а сердце выскочит на площадьшатать, калечиться, ворочатьили еще чего-нибудь.

Но это выдумки шутов,чтоб оправдать свою эпоху,урвать, когда придется, кроху,чтоб не остаться без штанов,

чтоб то, чтоб сё, чтобы оно,житье мое, казалось нужными чтобы не было нарушенобесцветное черным-черно.

О край песиголовцев! Лаетиерарх на поезд, уходящий за границу.Жрец захлебнулся. Обезумев, Пасифаянеразрешенным плодом разрешится.

О как страшны сухие роды бреда!Где роза? Где соловушка? Синейот холода позорная победанад невесомой, не моей, над ней —

душой. Произошла подмена.Уже произошла. Ещена время скрыт тот самый несомненнодопущенный хоть где-нибудь просчет.

Я утверждаю, что не утверждаю.Я повторяю. Только потому,что и живу, не придаваяни смысла слову своему,

ни слова хоть какому-нибудь смыслу.За что мы отказались от любви,за что соплёй на воздухе повислини к небесам, ни до земли?

Я в поезде. Я между тем и тем,а что творится там и там:сплошная тьма или совсемне до меня, какая там уж тьма!

Когда надсмотрщик в златотканом облаченьиневнятно каркает спиною к нам,становится мостом. Через него прощенье,через него и нелюбовь к мостам.

Не залупайся жизнь. Я не имею васне только наяву – в виду.Мне просто снится поезд на ходу,который в поезде другом увяз,

безмолвным криком колосится дождьна еле видных плешах за окном.Надсмотрщик порицает ночь,когда вздымает хлеб с вином,

за то, что малая, простоволосаяхудыми бедрами трясете вына всех углах захватанной Москвы,а поезд бьется и меня заносит.

Я был рожден в такой понтификат,мои архонты дали мне такое,что вынужденный падать и вставатья не найду ни мира, ни покоя.

Жрец обезумел. Поезд осужден,а чернота – одно отсутствье цвета.Наш заговор уныл и беспредметен.В сорок шестом году я был рожден.

Жизнь! Какою злой забавойвзбудоражила меня?Как ты поманила славой,как ты вырастала! – Всталаи стоишь ночной заставойгреешься возле огня,

вертишься как на дозоре,флюгером в ушах скворчишь.Жизнь моя пропала в море,в мусорной ненужной ссоре.Сердобольные врачипонимают наше горе.

Понимают, поднимают,опускают, засыпают,черной кошкой низко-низкопробираются к трамваю,объяснительной запиской,морщась, на хуй посылаютнаших недовольных близких.

Шаг за шагом, день за днеммы с тобой идем вдвоем.

Повсюду пепельное утро,на столике багровый чай,а за стеною златокудроймоё желанье и печаль.

На время я тебя оставил,площадка голая светла,ступенька стертая блистает —поодаль жизнь моя прошла.

Я целиком, еще не рубленс того булыжника пошел,смолой задет, лучом обуглен,с тавром вколоченным в плечо.

О, если бы заметить сразу,о, если бы понять, что нетотмены сделанному, сказанному,нарвавшемуся на ответ!

Но и клейменый бык бессмыслен.Булыжник сер. Она туда,а мне – ради неё – всё кислымшибает в нос моя езда,

моё разбрызганное лето,рукопожатья и толчкии чай до розового светана пепле утрешней тоски.

Тот, играющий со мнойбелый отблеск дней-огней,этот, черен и проворен,пучезарен, тучевздорен,чьей-нибудь хотя б винойкто-нибудь хоть покрасней!

Но дебело черно-белопоездное сердце вдовье —чушкою одервенело,шавкою осатанело.Тот ли поезд этот поезд,на котором еду я,не по делу канителю,украшаемый любовью,тело пестрое крутя.

Дело наше нехитро:темное осталось темным,светлое всегда добро,а вот жил и вот не помню.

Я стою посередине,зеленею весь в слезах.Что осталось в поездах?Я не помню – ты невинен.

Все я выжал из того,что намеком-экивокомможно выдать за тавров размышлении глубоком.

Балдеж, кто понимает. Подрастая, мыстановимся похожи на верблюда,и съеденное в детстве блюдовсё прыщет соками в умы.

О, произвольный выворот горбаналево и направо и налево!Гуляй туда-сюда краюха хлеба,двоюродная спелая сестра.

Бабуля, ах, бабуля, ах, бабуля,ну, неужели так уж никуда?Я жить хочу, меняя города,а ты висишь луной на карауле.

Любая блажь доказывает лишь,что я не самозванец, я мол здешний.Рванусь, а ты уже поспешнои наплывешь и тусклая стоишь.

Скажи, но если имя – это имя,а мы лишь удержаться не сумели,а важно то, что есть на самом деле,как жить мне, если я не с ними?

Но ты мне говоришь, что «есть» не только, чтоне «что», но даже не ярлык,а этот звук и тот клеймёный бык —пустое решето и решето.

Не может быть сомнений:я умер для тебя.Зачем же в снах весеннихмне о тебе трубят?

Зачем тела прошедшиеслагаются в слова,идущие про женщинузнакомую едва?

Зачем всё собираетсяи, скручиваясь в нить,старается, петляя,тебя одну избыть?

Ведь я подвластен времени,и в зимних поездахя видел белой теменипланирующий прах.

Казалось, отвязалосьи кубарем стремглавпод насыпь проплясалоиз сердца да из глаз.

Зачем же, не тоскуя,вхожу в небывший миг,где вечность поцелуяслетает на язык?

За то, что день настолько мил,за то, что ночь полнанаружу вылезших светилнам на глаза со дна,

с такого дна, котороене выщупать – смешно,что мы войдем в историю,упав на это дно —

так вот за то, что есть ещевозможность не влипать,уже объявленный щелчокпопридержи опять,

дай право жить и право бытьсчастливым собеседникоми не пиши меня в рабыни первым, ни последним.

Вести себя как господин,вообще пристало ль Богу?Мне, кажется, что я одини не спешу как блудный сынв обратную дорогу.

Не дли трагический надрыв,не обольщайся рваным краем,душа моя, сопи, играя,попрыгивая через рвы.

Повизгивая от тоски,своей обидою дурачась,чего ты так серьезно плачешь,чего ты колешься в куски?

Не соглашайся и судись.Кому нужна твоя растрава? —взыскующий паяц пространства,весь мир на полдень полон птиц.

Он время, кой-где подогнув,теперь укладывает лихо.Дуреха, не хватает мига —и можно будет отдохнуть.

Но ты и тут не согласись,тычь пальцем и не прерывай:поставила? – давай играйна этот мир, на эту жизнь.

А поезд, город – только блажь,как сшибся конь за шаткой стенкой,как надоумилась студенткаповольничать через соблазн.

Между 1976 и 1977