Где-то в Краснобубенске... Рассказы о таможне и не только - Андрей Рябов

Он судорожно изобразил тазом несколько фрикций, возбуждённо при этом приговаривая:

— Вот так меня поимели! Вот так!

Заместитель Евгения Робертовича по оперработе Никита Антонович Хамасюк сидел напротив шефа ни жив, ни мёртв.

— Чего молчишь, я тебя спрашиваю! — навис над Хамасюком Самурайский. — Три месяца! Три месяца ни одного задержания! Контрабандисты в стране перевелись? Три месяца!

«Три месяца лето, три месяца осень, три месяца зима — и вечная весна!» — некстати закрутилось в голове у Никиты Антоновича.

— Мы работаем, Евгений Робертович, — жалко проблеял он.

— Это не работа! — Самурайский плюхнулся назад в кресло. — Это чёрт те что! Короче, Никита Антонович, сроку тебе — неделя. Если через семь дней ты мне не преподнесёшь на блюдечке серьёзную контрабанду — пеняй на себя! Придётся делать оргвыводы!

Самурайский уткнулся в бумаги, давая понять, что аудиенция закончена. Никита Антонович, пятясь и мелко кланяясь, покинул кабинет начальника.

— Досталось? — с усмешкой поинтересовалась в приёмной секретарша Леночка. Хамасюк буркнул в ответ нечто нечленораздельное и рысью поспешил к своим бойцам. Заместитель начальника таможни по оперработе очень боялся итогов вышеупомянутого совещания в региональном управлении. Как оказалось, не зря. Ещё вчера вечером он получил СМС-сообщение от своего знакомца, протирающего штаны в управе. Оно гласило: «Вашего Самурайского целый час жарили во все дырки. Догадываешься за что?» Ещё бы Никита Антонович не догадывался! Совещание-то было посвящено не чему-нибудь, а вопросам усиления борьбы с контрабандой. В этом смысле в Краснобубенской таможне последние несколько месяцев наблюдался определённый застой. То ли контрабандисты сделались более изобретательными, то ли подчинённые Никиты Антоновича стали работать хуже. И если сам Хамасюк предпочитал предполагать первое, то все остальные не без оснований предполагали второе.

Ворвавшись в помещение розыскного отдела, Никита Антонович завизжал прямо с порога:

— Бездельничаете? А меня сейчас только что Самурайский из-за вас поимел! Знаете, как?

Никита Антонович хотел было повторить давешние красноречивые фрикции Евгения Робертовича, но вовремя остановился. Вид дёргающегося маленького толстяка мог вызвать у подчинённых ему оперов смех и, как следствие, падение авторитета. Падения авторитета Никита Антонович допустить не мог.

— Короче! У вас на всё про всё пять дней! Через пять дней на моём столе должна лежать информация о попытке перемещения через границу крупной партии чего-нибудь! В противном случае — придётся делать оргвыводы! Все на улицу пойдёте! В народное хозяйство!

Насладившись произведённым эффектом, Никита Антонович повернулся на каблуках и покинул расположение оперов, хлопнув дверью.

— Что это сейчас было? — поинтересовался оперуполномоченный Пензюшкин. — Ураган «Катрина»?

Сёма Пензюшкин трудился в Краснобубенской таможне уже три года. Правда, в операх числился всего второй месяц. До этого Сёма служил кинологом. Изредка он появлялся в аэропорту вместе с весёлым ушастым спаниелькой и пытался заводить профессиональные беседы с сотрудниками пассажирского отдела. Пассажирщики Пензюшкина всерьёз не воспринимали, постоянно гнали от себя, да ещё придумали ему обидную кличку «Человек-собака». После назначения на должность зама по оперработе Никиты Антоновича Хамасюка, Сёма понял, что это его шанс. Он закрутился вокруг Хамасюка, стараясь почаще попадаться ему на глаза, всячески выражал своё почтение и преданность. Тут как раз в розыскном отделе образовалась вакансия. Никита Антонович и решил попробовать Пензюшкина. Сёма сразу же загордился, купил новый пиджак, сменил, наконец, старые затёртые джинсы на недорогие, но пристойные брюки. Речь его сделалась размеренной, стала полна многозначительных недомолвок и секретностей. К тому же Сёма, сделавшись опером, любой свой спич повадился начинать фразой: «По имеющейся оперативной информации…» Дошло до того, что когда кто-то из сослуживцев на бегу поинтересовался у Сёмы, а сколько времени, то в ответ услышал:

— По имеющейся оперативной информации — без пяти двенадцать.

Рядом со столом Пензюшкина стоял стол другого опера — Ивана Коромыслова. Коромыслов среди оперативников считался старожилом. Год в отделе — не шутка! К своему статусу Иван относился с огромным пиететом. Да что там говорить! Он просто наслаждался должностью оперуполномоченного. Преодолев грань между обычным человеком и опером, Коромыслов некоторым образом оторвался от реальности. Подражая Сильвестру Сталлоне, он никогда, даже ночью не снимал солнцезащитных очков и не вынимал изо рта зубочистку. Подобно Шварценеггеру, вместо слов «до свидания» или «пока», сквозь зубы произносил «I'll be back». Представляясь девушкам, называл себя Жаном, намекая на Жан-Клода Ван Дамма. Но больше всего Коромыслов обожал Чака Норриса и сериал про его проделки «Крутой Уокер». Именно в связи этим сериалом Ивана за глаза называли не иначе как «Крутой УОпер». Коромыслову такое прозвание льстило. Откуда ему было знать, что злые языки расшифровывали «Уопер» следующим образом — умственно-отсталый опер.

— Видать Антонычу серьёзно влетело, — снова подал голос Пензюшкин. — Ну, какие мысли?

— В принципе есть идейка! — пожевал зубочистку Коромыслов. Он порылся в верхнем ящике стола и извлёк оттуда спичечный коробок. — Анаша. Подкинем какому-нибудь дикому таджику в сумку, а потом сразу же сами и найдём.

— Рискованно, — с сомнением покачал головой Пензюшкин. — В «Прибытии» камер понатыкано. Один неверный шаг… А запись с камер просматривать будут по любому. Для закрепления. К тому же Антоныч говорил про крупную партию.

— А ты, Козёл, что думаешь? — Коромыслов повернулся к третьему персонажу, доселе молча раскачивающемуся на стуле в углу.

— С оккупантами не расскавариваю! — ответил тот и демонстративно отвернулся. Того к кому столь неуважительно обратился Коромыслов, звали Альгисом Казлаускасом. Оперуполномоченный Казлаускас, несмотря на то, что по национальности являлся литовцем, отродясь в Литве не был. В Краснобубенск же он в младенческом возрасте прилетел на самолёте из Заполярного Мурманска вместе с папашкой-прапорщиком в одну из военных частей. Годам к двадцати пяти Казлаускас неожиданно возлюбил всё литовское и с презрением стал относиться ко всему русскому. В его речи даже стал заметен характерный прибалтийский акцент, хотя ранее он разговаривал без оного, то есть совершенно чисто. Толчком к таким крутым переменам послужила тайная история, передававшаяся в семье Казлаускасов от отца к сыну. Когда прапорщик Казлаускас (дослужившийся к тому времени до старшего прапорщика) решил, что его сын Альгис уже вырос и в состоянии стать хранителем семейной тайны, он достал из тайника на антресолях маленькую коробочку и начал неспешную повесть. Содержание её заключалось в следующем. Прадед Альгиса Ромуальдас Казлаускас в конце тридцатых годов двадцатого столетия жил-поживал в богатом хуторе под Шауляем в сытости и довольстве. Хозяйство у Ромуальдаса считалось зажиточным. А он и не спорил! Такого количества кур да коров не было ни у кого из соседей! Поэтому на хуторе Казлаускасов трудились полтора десятка батраков, и он подумывал нанять ещё парочку. Но тут пришли русские. Они сказали, что Литва, изнывающая под гнётом буржуазии, теперь пойдёт по социалистическому пути развития вместе со всеми остальными братскими республиками Советского Союза. Ромуальдаса русские назвали кулаком, мироедом и эксплуататором. Коров, кур — отобрали, в его доме организовали клуб, а самого Ромуальдаса вместе с женой и детьми переселили в хлев. Ромуальдасу это не понравилось. По вечерам он курил трубку на лавочке возле хлева, с тоской наблюдая, как в его бывшем доме предаются пьянству его же бывшие батраки. «Проклятые оккупанты!» — шипел он сквозь зубы, но открыто выступать побаивался. Затем настал сорок первый год и его хутор заняли немцы. В жизни Ромуальдаса мало что изменилось. Он по-прежнему обитал в хлеву, а в его доме предавались пьянству новые хозяева жизни. Семью, однако, надо было кормить, и Ромуальдас поступил в полицию. В карательных операциях он не участвовал, но, чтобы чем-то себя занять, пристрастился к самогоноварению. И такой у него неожиданно получился забористый самогон, что на него обратил внимание сам местный гауляйтер обер-лейтенант Линке. За годы продлившейся оккупации Линке приобрёл настоящую зависимость от самогона своего полицая. Однажды, очередной раз напившись зелья Ромуальдаса, он расчувствовался до такой степени, что внёс фамилию Казлаускаса в наградной список особо отличившихся в последнем бою с партизанами. Так Ромуальдас Казлаускас получил от немецкого командования Железный крест второго класса. В сорок четвёртом немчуру прогнали, а обер-лейтенанта Линке хмурые красноармейцы повесили на молодом дубе, росшем у дома Ромуальдаса. Сам Ромуальдас не стал дожидаться разбирательств и сиганул в ближайший подлесок. Примкнув к «лесным братьям», именовавшим себя борцами за свободу, Ромуальдас пробегал по лесам вплоть до амнистии, объявленной в пятьдесят пятом году. Попав под амнистию, Ромуальдас воссоединился с семьёй и вступил в колхоз, правление которого заседало в его бывшем доме. Работал он с огоньком, когда надо выступал с идейно-зрелыми речами, а после того как председателя колхоза шлёпнули бывшие соратники Ромуальдаса по борьбе, сам занял его место и наконец-то оказался в своём родном доме в давно забытом качестве хозяина. Колхоз, возглавляемый Ромуальдасом функционировал плохо, но поскольку другие колхозы оказались ещё хуже, то колхозу Ромуальдаса присвоили звание передового. Товарищу же Казлаускасу к сороковой годовщине Октябрьской революции вручили почётную грамоту, где от всего сердца благодарили его за выдающиеся успехи в деле построения нового коммунистического общества. Перед кончиной Ромуальдас рассказал историю своей жизни сыну и завещал хранить две главные награды в его жизни как семейные реликвии. Так и передавалась из поколения в поколение маленькая коробочка, в которой лежали нацистский Железный крест и почётная грамота Шауляйского обкома партии…