Отцовский двор спокинул я (рассказы) - Борис Екимов

- А в моем возрасте уже ездят на мотороллере, - сообщает внук.

"В твоем возрасте..." - обычная бабкина погонялка: "в твоем возрасте пора соображать", "в твоем возрасте люди уже...". Вот и пригодилось присловье.

- Дед в моем возрасте уже ездил.

- На быках, - отвечает бабка. - Цоб да цобе.

- Быки, они тоже транспортное средство, - усмехается дед. - Не всякий сладит. У нас, бывало, сеструшка Ганя...

За стенами дома, рядом со входом его, залаяла Найда и смолкла.

- Не волки? - спрашивает внук.

Каждый вечер стали приходить к дому, к усадьбе волки. Старый Пономарь отгоняет их выстрелом-другим из ружья. Но это еще не они.

- Лиса... - говорит дед. - Волкам рано. А вот раньше волчат прямо из нор брали. Я сам лазил. Как ты вот был. Степан с Осеем приметят нору с выводком. Приглядят, когда волчица уйдет, тогда идем туда. Меня за ноги привяжут, я лезу в нору.

- Прямо к волкам? Один?

- Братья большие, им не пролезть. А я - в самый раз. За ноги налыгачим - и полез. Длинная нора, да еще с отнорком. Ухватишь в обе руки и ногами дрыгаешь. Братья тянут. Отдашь и снова лезешь. Пока всех не заберешь. Надо лишь пораньше, пока они совсем малые. А побольше станут, черябают, кусают. Все руки погрызут.

- И ты не боялся? - спрашивает мальчик.

- Здоровые дураки, дитя засовывали, - из горницы осуждает бабка. - А если б волчица там? Враз бы голову откусила.

- Волчица за своих не кидается, - возражает ей дед. - Если видит, что берут, уходит и не подойдет. А за волчат хорошо платили. Либо по пятьдесят рублей, не упомню. Из России, из Тамбова, приезжал к нам человек каждую весну. Он по-волчьи умел подзывать.

Мальчик слушает дедовы сказки. Даже имена тогдашние, сестер, братьев деда, звучат таинственной музыкой: Ганя, Степан, Осей, Ефрем, Фотей, Федора.

- Малые волчата, лисята, их не отличишь. А подрастут - видно. А лисята людей не боятся. Матери нет, не прячутся, бегут, вроде играться хотят.

- И ко мне бы подошли, близко? - не верит внук.

- Прямо к ногам. Весна будет, логово рядом есть. Там всегда лисята. И мы, бывало...

От времен давних к сегодняшним возвращает своих мужиков хозяйка. Отглядев очередную серию "Тропиканки", она приходит на кухню, говорит задумчиво:

- Что у них, что у нас... Одинаково. Кому бабка Мотя мешала? - вспоминает она убитую в соседнем хуторе старуху. - Она же его нянчила. А он ее за бутылку застрелил. И вроде мальчишка неплохой, всегда здоровался. А такая страсть. И бабку погубил, и себя. Расстреляют? - спросила она мужа.

- Вряд ли, - ответил он. - Несовершеннолетний. Он же школу не кончил.

- Значит, в тюрьме сгниет. Вот и нажился. Ничего не видал. Растут дикашами, - горько сказала она. - Без школы... Шалаются... - Она вздохнула, пристально поглядела на внука, будто почудилось ей что-то неладное и в его судьбе, что-то не больно доброе. А потом продолжила уверенно: - Городские дети, для них - все. Им ума вкладают.

- По мусорным ящикам лазят да по подъездам, сама говорила, - напомнил внук бабкины же слова.

- А это уж кто как. Это от родителей зависит. В детские садики. Там воспитатели, они плохому не научат.

- Позакрывались твои детские садики.

- Есть и открытые.

- А в тех дорого. Чем платить? Папин завод не работает. Вот так! - победно заключил мальчик. Он уже понимал, куда бабка гнет.

- Найдем деньги для родного внука.

- Детские садики твои... - не сдавался мальчик. - "В лесу родилась елочка... Разбейтесь по парам", - передразнил он воспитательницу. - Вроде я маленький.

- А то какой...

- Нет. Я - большой, - твердо ответил внук. - Я же не реву, когда ты меня по заднице хлыстанешь. Больно, но я терплю. Потому что я - казак.

Разговор становился серьезным. Недоброе крылось в бабкиных словах. Мальчик на деда поглядел, шагнул к нему.

- Казак, сынушка, казак... - успокоил его дед.

Мальчик сразу ободрился.

- В детсад... - повторил он немилые бабкины слова. - А кто будет сено на санках возить? А скотину гонять на речку? А за Никиткой, Лукашкой глядеть? Все - дед? Один дед, да? - гневно вопрошал он. - А дед уже старый. У него рука болит и спина. Я же тебе помогаю, деда? Ты же сам говорил, без меня как без рук?

- Помогаешь, сынушка, еще как помогаешь, - успокаивал мальчика дед и на жену поглядел выразительно: "Молчи".

И вдруг мальчику вспомнилось главное - его жеребенок, который вот-вот на свет появится. Расстаться и не увидеть... Это было так обидно и больно - выше сил. Мальчик побледнел.

- А жеребенок... - прошептал он. - А он... А я...

Дед понял, положил на плечо мальчику руку.

- Не бери всерьез, - сказал он. - Бабаня шуткует. - И чувствуя, как бьет тело мальчика нешуточная дрожь, стал говорить: - Нам без тебя - никак. А весной - тем более. Скотину приглядишь, сеять поможешь. Воду подвезть, семена. Лошадку запрягем, и пошло дело. А уж косить начнем, там и вовсе. Траву ворочать, сушить. Тюки возить, скидывать, - считал и считал он будущие труды. - А на бабкиной плантации кто помогать будет? А новый баз ставить?

Чем больше он находил дел, тем спокойнее становилось у мальчика на сердце. И бабушка уже глядела с улыбкой на своего помощника и дедовы слова подтверждала, сдаваясь: "Без тебя как без рук", но с горечью понимая, что жизнь все расставит. Скоро, скоро с внуком придет пора расставаться: в школу пойдет - и все. И быстро забудет хутор. А они опять останутся вдвоем, одиноко. Особенно по времени теплому, когда надо бороновать да сеять, сено косить, хлеб убирать, пахать, снова сеять. На заре муж поднимется - и нет его. Целый день одна. В стенах ли дома, на базах у скотины да птицы, на огородах. Одна и одна. Не с кем перекинуться словом. Муж подъехал в обед, поел и снова уехал. И опять - одна, теперь уж до ночи. На подворье еще можно собаке, курам что-то сказать. А в огороды уйдешь - там вовсе. Рыхлишь ли, пропалываешь... Разогнешься, глядишь - зеленая пустыня вокруг. Все молчит. И близко, и далеко. Ряды за рядами: белесая капуста, сизый лук, темная зелень картошки, помидорные гряды, по берегу речки - вербы, за ними - холмы, степь, а выше - небо. И все молчит. Лишь редких птиц голоса. Просвистит иволга в вербах и смолкнет, прилетит горлица и будет стонать и стонать. Трактор мужа где-то гудит далеко. Порою такая находит тоска: работаешь - и слезы льются. Начинаешь вслух мужа корить, далеких детей: "Бессовестные... Хоть бы приехали, поглядели... Подохнешь тут, и никто не узнает..." Кто бы послушал, сказал бы: с ума сошла.

Так что внук хоть и малый, а великая радость, душе подмога. Нет нужды с фотокарточками говорить. Но скоро заберут его. Была бы школа. Мальчику нравится тут. А в городе нынче радости мало. Работы нет, получают копейки. Привезли его - глядеть тошно. А здесь окреп, вырос. Была бы школа поближе. До станицы - далеко.

- Школу не надумали открывать? - спросила она у мужа.

Который уже год шли разговоры про начальную школу. Прежде колхоз возил ребятишек на центральную усадьбу всякий день. Нынче все кончилось: колхоз, его автобус. Кто ушел на квартиры, а кто и дома сидит.

- Не было про это разговору, - ответил ей муж. - Какие раньше были школы... Что у них, что у нас. Да наша еще лучше.

Он помнил. Как не помнить ее... Деревянной постройки, с большими окнами, на высоком фундаменте, школа стояла на въезде в хутор, с левой руки, под бугром. С высокого крыльца ее весь хутор видать. Два учителя, муж с женой: Иван Павлович, Мария Васильевна. Он - фронтовик, капитан, на аккордеоне хорошо играл. Аккордеон - трофейный немецкий красавец с перламутровыми клавишами. Сядет в коридоре, играет. Все слушают.

- Где-то фотокарточка есть, - сказал старый Пономарь. - Возле школы снимались.

- Покажи... Где? Давай я найду... Я знаю...

Мальчик кинулся в горницу, принес старый школьный портфель, в котором хранили фотографии. И вот они легли грудой и веером на кухонный стол: годы прошлые, давние и нынешняя пора, где дети и внуки, их жизнь. Милые карапузы, школьники, свадебные пары. Милые лица, цветные снимки. А вот это снял заезжий фотограф из райцентра: хуторская школа, крыльцо ее, Иван Павлович с аккордеоном, Мария Павловна, ребятишки.

- А где ты? Ты где, дед? А где бабушка?

Ребятишки. Крыльцо. Колодец с "журавцом". Деревья. А дальше - дома, крыши.

Надев очки и с трудом сыскав, он показал внуку себя, лупоглазого. А потом стал глядеть на снимок уже без очков, которые будто мешали. Он глядел, щурился, лица расплывались. Но виделось ему много больше, чем уместил снимок. Весь хутор. Дома и дома. Народ и народ родной. Люди, которых нынче уж нет: мать, крестные, дядья, тетки, соседи. Длинные хуторские "порядки" ли, улицы, колхозное правление, клуб с кино и танцами, председатель в тачанке, амбары, хлебные тока с бунтами и бунтами хлеба, быки с арбами, прицепные комбайны "Сталинец", тракторы "СТЗ-Нати", покосы на Змеином рыну, на Таловом, бахчи на Чиганаках, молочная ферма, конеферма, свинарник, птичник - везде люди и люди, народ и народ. С утра до ночи. Зимою и летом.

И куда все это делось, ушло?.. Целый хутор словно уплыл вешней водой. Лишь одна хата за бугор зацепилась.