Матерый мент - Алексей Макеев

Психология, а тем более педагогика в наше время науками в истинном значении этого слова не являются и в обозримом будущем вряд ли ими станут, оставаясь странноватой смесью из озарений отдельных гениев, самого низкопробного шаманства и набора практических рекомендаций, ничем, по большому счету, не отличающихся от инструкции по эксплуатации электромясорубки. Поэтому и прогностическая ценность аксиом и "законов", этими "науками" трактуемых, невелика. Но встречаются иногда случаи, как будто специально призванные хрестоматийно проиллюстрировать декларируемые жрецами педагогики и психологии откровения. Жизнь Андрея Алаторцева как раз и была такой яркой иллюстрацией. Издавна, а в прошлом столетии в особенности часто, детские психологи и педагоги с пеной у рта кричали, что у единственного ребенка в семье, тем более если родители – люди не первой молодости, есть все шансы вырасти махровым эгоистом и черствым, самовлюбленным сухарем. Когда дело доходило до конкретных примеров, специалисты могли попасть пальцем в небо или, напротив, предсказать характер личности такого ребенка более или менее точно – все в пределах статистического разброса. Но с Алаторцевым, если кто-то захотел бы в свое время подобное печальное предсказание сделать, попадание было бы в "десятку".

Его родители встретились поздно, уже вполне сложившимися, зрелыми людьми, что вовсе не помешало им глубоко и искренне любить друг друга. Они очень хотели ребенка, но решились на это не сразу. Дело в том, что у матери Андрея был порок сердца, и исход беременности и родов представлялся врачам весьма сомнительным. Проще говоря, роженица вполне могла умереть, и супругам Алаторцевым это было прекрасно известно. Однако мать Андрея проявила редкостную настойчивость и силу характера, смогла убедить мужа пойти на риск и в тридцать шесть лет родила долгожданного первенца. Но надеяться на повторение этого события счастливым родителям не приходилось: приговор медиков был однозначен и категоричен – еще одной беременности больное сердце женщины не перенесет, Алаторцева умрет, не дотянув до родов. Маленький Андрюша стал кумиром и деспотом семьи, родители ни на минуту не забывали, какого риска, каких мук, душевных и физических, стоил им их мальчик. Любое его желание быстро приобрело силу закона, а семья жила достаточно зажиточно, чтобы исполнять прихоти маленького центра вселенной. Его мать тогда была старшим преподавателем кафедры общей ботаники МГУ, а отец, Андрей Николаевич, – "широко известным в узких кругах" физиком-ядерщиком. Конечно, ни в ясли, ни в детский сад Андрей не ходил ни дня. Ольга Петровна Алаторцева, которую искренне любили студенты и коллеги, более чем на десять лет рассталась со своей работой ради сына. Андрей привык, что этот мир вращается вокруг него и по его законам.

К семи годам он прекрасно читал и писал, неплохо знал историю и географию и, по общему мнению, по уровню развития вполне соответствовал третьему-четвертому классу. Правда, музыка, для обучения которой было куплено старинное, но в превосходном состоянии пианино, у мальчика не пошла – все усилия Ольги Петровны, находившей все новых учителей, разбивались о полное отсутствие у обучаемого даже намеков на музыкальный слух. Кончилась эта музыкальная пытка тем, что шестилетний Андрюшенька, отлично понявший свое положение в семье, порубил ненавистный инструмент туристским топориком…

Андрей пошел сразу во второй класс элитной школы с углубленным изучением двух иностранных языков – английского и немецкого. Ольга Алаторцева была очень рада, что у ее ребенка появляется годовая фора для поступления в вуз, в самом крайнем случае – при провале на вступительных, во что, конечно, не верилось, – армия не висела над Андреем так фатально, как над его одноклассниками. Мысли об армии были черным кошмаром для родителей Андрея. Чтобы их сына, такого умного, тонкого и интеллигентного мальчика, давшегося им столь тяжело и обещавшего в будущем столь много, и… в эту мерзость?! Ни-ко-гда! Бесспорно, Алаторцевых можно было понять – как раз под окончание Андреем школы началась позорная афганская авантюра, а образ "несокрушимой и легендарной", "школы мужества, которую должен пройти каждый юноша", был похоронен задолго до этого, как и прочее пропагандистское мочало. Но Андрей, одаренный от природы точным и четким аналитическим умом и слышавший разговоры на эту тему лет с десяти, сделал для себя несколько неожиданный, но вполне непротиворечивый вывод. "Кто-то пойдет служить, но я не пойду в любом случае. А кто же пойдет? Они, – рассуждал он сам с собой. – Значит, есть и они – быдло, скот, который не заслуживает ничего другого. Об этом лучше помалкивать, но забывать не стоит!" В дальнейшем эта философская максима Андрея Алаторцева смягчалась, видоизменялась, обрастала аргументами и контраргументами, оговорками и дополнениями, но в стержневой основе своей оставалась прежней.

Учился он легко, первые два года вообще никаких усилий не прикладывая, – сказывался домашний багаж. Но вот отношения с одноклассниками не складывались. Дети – жестокие создания, они, особенно в самом нежном возрасте, не терпят отклонений от среднего уровня ни в чем и мстят тем, кто как-то выделяется из их массы – безразлично, в какую сторону. Элитный характер школы несколько смягчал эту железную закономерность, "принцем" был не только Андрей, но едва ли не каждый из его одноклассников, что, конечно, в полной мере относилось и к девочкам. Сказывался и год разницы – в семилетнем возрасте это очень много! Андрею приходилось тяжело, у него не было друзей, он считался "воображалой, ябедой и задавакой", и в первые два-три года школьной жизни его частенько поколачивали. К счастью, у его родителей хватило ума не вмешиваться в мальчишеские разборки. Но маленький Алаторцев и из этой печальной для себя ситуации сделал далеко идущие выводы, навсегда определившие его отношение к жизни и людям. Да, это была логика ребенка, но это была логика! "Ведь я такой хороший, – размышлял маленький Андрей, очередной раз получив взбучку от стайки одноклассников, – почему же они делают мне плохо? Они завидуют мне, они не любят меня, значит, они – гадкие, они – плохие. Значит, и я их всех не люблю. Есть только я и они… А мама с папой? Говорят, что любят меня, но не могут или не хотят помочь… Что же получается, родители – тоже "они"? Не знаю, но мама с папой – не я, это точно".

Природа одарила Алаторцева не только острым, резким умом и прекрасной памятью, но и высокой степенью приспособляемости, тем, что на заумном языке профессионалов называется конформизмом. Андрей быстро понял, что нужно казаться таким, как все, как "они", и вскоре у него прекрасно стало это получаться. Но внутри, про себя, он ни минуты не считал, что равен глубоко презираемым "им". У Алаторцева стали появляться приятели, некоторые из которых даже считали его своим другом. Много ли надо для школьной мальчишеской дружбы? Андрей был весел и независим в суждениях, остроумен, а зачастую и язвителен, прекрасно физически развит и всегда по последней молодежной моде одет, а это так много значит в двенадцать-пятнадцать лет! Все мы в этом возрасте немного Печорины… Мать его к тому времени вернулась на работу, Алаторцев-старший получил крупную премию за участие в очередном сверхсекретном проекте на голову "благодарного человечества", и деньги, по нашим меркам очень немалые, в семье были. А значит, и у любимого сына были самый современный кассетник фирмы "Грюндиг", самые лучшие и престижные кассеты и заграничные диски, динаккордовская электрогитара, на коей он освоил бессмертный "блатной квадрат", словом, все то, что и составляет смысл жизни подростка.

К тому же была возможность смотреть самые нашумевшие премьеры в московских театрах и посещать закрытые просмотры западных лент в Доме кино. Очень сильное впечатление произвел на Андрея "Заводной апельсин" Стенли Кубрика, тем более английский он знал в совершенстве уже к четырнадцати годам и от ублюдочного дубляжа не зависел. Андрей отождествлял себя с Алексом. "Да! Только так и надо! – говорил он себе после этого фильма. – Есть я, и есть жалкие они, а больше ничего в мире нет. А финал… Ну, что финал? Надо быть умнее и осторожнее, тогда все будет по-другому. По-моему. И не надо, чтобы они догадывались, кто я на самом деле. До поры, до времени…"

Одним из самых близких приятелей Андрея Алаторцева стал Сережа Переверзев, получивший в классе кличку Верзила и очень ею гордившийся. Трудно было найти настолько разных людей, как эти двое…

Глава 3

Дверь квартиры номер 15 открылась после звонка Гурова почти сразу, как будто женщина, стоящая на пороге, давно ждала его.

– Здравствуйте, вы – Любовь Александровна? Я – полковник Гуров, из управления. Петр Николаевич звонил вам недавно. – Слова давались Льву с трудом, особенно "здравствуйте", резанувшее своей неуместностью. Необходимость встречаться с людьми, только что получившими страшный, калечащий жизнь удар, расспрашивать их по горячим следам была одной из самых тяжелых сторон оперативной работы. Гуров никогда не смог бы забыть, как лет пятнадцать назад ему пришлось расспрашивать обезумевшую от горя мать зверски изнасилованной и убитой восьмилетней девочки… Тогда они со Станиславом взяли насильника и выродок получил по заслугам, но Гуров помнил, что, идя двумя днями позже встречи с матерью погибшего ребенка на смертельный риск, на "ствол" в руках маньяка, он был куда спокойнее и увереннее, чем когда смотрел в мертвые глаза женщины…