Здесь, под небом чужим - Дмитрий Долинин

– Пусть спит. Отвезешь ее потом в гостиницу?

– Отвезу, конечно.

Часа через три Анна проснулась, съела три бутерброда с колбасой под толстым слоем горчицы, выпила чаю, и я поснимал ее в «царском» платье, которое оказалось вовсе не царским, а формой сест ры милосердия. Сестринская косынка и серое платье с крестом на груди были ей к лицу.

Вызвал такси и отправил ее в гостиницу.

Пошел в лабораторию и заказал срочную проявку и печать. Через пару часов получил около сотни маленьких отпечатков, отобрал из них полтора десятка самых приличных и велел напечатать их покрупнее. Дома разложил фотографии на столе. Получилось! Анна предстала красивой, яркой и разной: сдержанно кокетливой, нежной, задумчивой, философски размышляющей, испуганной, властной. Потом я нашел в коробке, куда были когда-то без всякого порядка упрятаны старые фотографии, портрет Алины институтских времен, то есть тех, когда мы с ней еще не были знакомы. Стал сравнивать. И, конечно, сходство юной Алины и Аннушки обнаружилось. Или мне просто очень хотелось его обнаружить?

Надю мои фотографии привели в восторг, и она настроилась, что играть Марию будет именно Аннушка. Небольшой рост, считала она – не помеха. До начала кинопроб Анна уезжала домой в Ярославль. В тамошнем театре начинался сезон. Про ее отъезд я узнал с опозданием, побежал в лабораторию, напечатал для нее несколько портретов и примчался на вокзал минут за десять до отхода поезда. Она курила возле вагона. Удивилась, увидев меня.

– О, дедушка! Привет!

Разглядывала фотографии, качала головой.

– Неужели это я? Такая красавица? Как это у тебя получилось? Сколько с меня?

– Нисколько.

– Что ли, подарок?

– Вроде того.

– Ох, дед, спасибо. Кажется, в этом гадюшнике ты один – приличный человек.

– Что случилось? Они тебя обидели?

– Вся жизнь – игра. Задумана херово, а играть-то нужно всерьез.

– Не умничай.

– Да? Слухи ходят, этот ваш Владлен не хочет меня. Хочет только известную артистку. Медийную. Эту, как ее, Рязанову. А Надька темнит. Гонит пургу.

– Надя хочет тебя.

– Ладно, поглядим. Вот приеду на кинопробу, все отпадут!

Проводница звала в вагон, поезду пора было отправляться. Аннушка чмокнула меня в щеку, шагнула к тамбуру, потом вдруг обернулась, подскочила ко мне, прошептала:

– Когда приеду, можно у тебя пожить? – Умчалась, возникла за стеклом, рисовала в воздухе один за другим вопросительные знаки, а я кивал в ответ. Поезд дернулся и поехал. Аннушка махала рукой, и я махал…

Через день Надя попросила меня снять портрет одного артиста, потом портрет Рязановой, время шло, срок моей французской визы истекал, в Париж я так и не поехал. Потом никто из киногруппы меня долго не беспокоил, а сами они работали вовсю. Подбирали актеров, а их нужно было набрать не менее сотни, ездили на выбор натуры в Псков, Гомель и Витебск, планировали будущие съемки, считали смету, договаривались с царскосельскими дворцами о работе в интерьерах.

Опять, как когда-то, когда я еще только корпел над таинственными документами, случилась туманная и снежная зима. Правда, та была гораздо длиннее, а теперь спешно и пусто прокатил декабрь, за ним январь, и уже начинался февраль. Месяцы летели незаметно. Я жил, как в пустыне. Иногда перезванивался с Надей. В начале января там, у них на студии, начались кинопробы. Приезжала Аннушка. Мне она не позвонила. Иногда, как прежде, я бродил с фотоаппаратом, снимал зимний Питер, подкарауливая, как когда-то, крупный снегопад, но делал я это как-то равнодушно, механически. Моя фотографическая стезя, быть может, постепенно изживала себя. Нужно было, наверное, что-то писать, но я не знал, что. И еще эта Аннушка…

Вдруг позвонил Владлен. Он решил вести дело по-американски. Съемки еще не начались, но рекламная кампания будущего фильма должна стартовать заранее. Требовалось мое интервью для телевидения.

– У вас приличная квартира? – спросил Владлен.

Я задумался. Черт ее знает, какова она по меркам тех, кто для пустяковой поездки нанимает лимузин?

– Вроде бы приличная, – сказал я. – Только маленькая.

– Ваше интервью можно, конечно, снять на студии. Но там мы будем снимать Надиму и Рязанову. Хотелось бы зрительно как-то разнообразить сю-же т.

– Вы утвердили Рязанову?

– Да, утвердил. Трубина хороша, но нам нужна знаменитость. Трубину я обязательно займу в следующем проекте.

Интересно, зачем он, такой крутой продюсер, как бы оправдывается передо мной за выбор актрисы?

– Вы не против, чтобы телевизионщики приехали к вам домой?

– Пусть приезжают, – сказал я и убрал в шкаф Алинину блузку.

Приехали. Стали двигать мебель, создавая свое, мне не ведомое, «художественное пространство». Кошка устроилась на шкафу и сверху, с безопасного расстояния, наблюдала за творившимся погромом. Усадили меня на письменный стол на фоне развешанных на стене моих фоторабот. Привычки сидеть на столах у меня никогда не было, но им охота, пусть. Ставили на меня свой свет, я поправлял, цензуровал, так как их оператор оказался совсем неопытным парнишкой, пытались мазать меня тональным гримом, я отказался. Одутловатая дама с ярко накрашенными губами и рыжей крашеной кичкой на голове, похожая на учительницу начальных классов сорокалетней давности, стала задавать мне вопросы. После долгого скучного одиночества вдруг свалилось на меня неожиданное развлечение, и я развеселился, говорил бодро и складно. Возник традиционный для таких сюжетов вопрос: что заставило меня писать этот сценарий, зачем я погрузился в стародавние времена, сочиняя сюжет о неведомой никому царевне? Я сознался в своем доморощенном анархизме, презрении ко всяким отечественным властям, от которых их подданным нечего ждать, кроме лжи, насилия, грабежа и погибели. И мои герои думают так же, как я. Но они только постепенно добираются до этой истины, а я в ней уверен. Рассказал всю историю случайно попавших мне в руки документов. После интервью дама попросила показать папки, документы, шкаф, где они были спрятаны. Оператор снял все отдельными крупными планами.

Через две недели центральный канал показал большой сюжет про наш будущий фильм. Я смотрел на себя, себя не узнавая. Что-то в том пожилом парне, который изображал меня на экране, было неприятное. Его внешность мне не нравилась, какой-то он был потрепанный, старый. Надо бы ему постричься, думал я. Но говорил он вроде бы логично, гладко и по делу, хотя пассаж про анархизм и власть был, естественно, убран.

На другой день с утра начались телефонные звонки.

– Ты замечательно говорил, – сказала Надя.

– А ты, оказывается, взяла Рязанову, негодяйка, – сказал я.

– Это все он. Это не я. Он меня шантажировал: не хочешь снимать Рязанову, найму другого режиссера.

– А ты сразу поддалась.

– Против лома нет приема. Безработных режиссеров сейчас, как грязи.

– Но ты же очень хороший режиссер. Он что, не понимает?

– Думаю, не понимает. Они теперь все решили, что если есть известные артисты и сценарий, дело в шляпе. Им кажется, что режиссер нужен только для того, чтобы кричать «мотор». А твоя Аннушка сыграет небольшую роль, одну из медсестер.

Позвонил вдруг Потя. Мы с ним не виделись и не перезванивались лет десять.

– Еще не доехал? – традиционно, как когда-то, пошутил он. – Ха-ха! А ты отлично выглядишь. Совсем не изменился. А я вот старый стал. Толстый. Диабет. У тебя отличные портреты, особенно этой, как ее, Трубиной. Ты ее у себя дома снимал?

– Да.

– Ну и что?

– В каком смысле?

– В том самом.

– Пошел ты, Потя…

Вечером из Ярославля позвонила сама Аннушка.

– Дедуля, привет, – сказала она. – Ты в ящике был таким красавцем!

– А ты, внучка, – свинья. Почему не позвонила, когда на пробу приезжала?

– Ну, как тебе сказать… Очень хотела хорошо сыг рать. Первый день, как приехала, репетировали с Надей. Вечером закончили, хотела к тебе ехать, да передумала. Чтоб не отвлекаться – с утра съемка. Понимаешь? Ты бы меня отвлек. Рассеял. Обязательно отвлек бы, ты ведь такой! Съемка кончилась – сразу на вокзал: в Ярославле завтра спектакль. Ну ничего, скоро совсем в Питер переберусь. Зовут меня в «Легкомысленный театр»…

Что за «Легкомысленный театр»? Как-то это название очень шло к настроению этого дня, наполненного сплошными, в общем-то, приятными и легкомысленными разговорами. Хорошо, что Аннушка наконец-то прорезалась.

Раздался еще один звонок, и я стремительно схватил трубку, ожидая очередных комплиментов.

– Здравствуйте, Никита Алексеевич, – сказал сухой мужской голос. – Меня зовут Лапигин Сергей Сергеевич. Вы должны меня помнить.

– А где мы с вами встречались? – спросил я.

– Мы с вами менялись квартирами. Менялись с доплатой с моей стороны.

Вспомнил тут же. Вспомнил этого по-комсомольски лощеного молодого человека.

– А, да, вы – Сергей. Помню, конечно. Только вот фамилия из головы вылетела. Извините.