По обрывистому пути - Степан Злобин

— А чего на нём? Что мы, свиньи, что ли! — отозвалась та, посмотрев на Аночку, как ей показалось, уже с какой-то враждой и отчужденностью. И все же, взяв с окошка тряпицу, ока для виду протёрла стул. — Садитесь, оно не запачкано, — с вежливым холодком предложила Манька.

Аночнв села и огляделась.

Каморка была в половину её, Аночкиной, комнаты, с дощатой переборкой, на два вершка не дотянутой доверху, оклеенной газетами и листами каких-то журналов. Две узкие железные кровати одна напротив другой, у стенок, сразу определяли хозяек: одна была под лоскутным ватным одеялом, с двумя необъятными подушками, другая — с кружевной накидкой на единственной тощей подушке, под голубым сатиновым стёганым одеялом. Над ним висели крошечное зеркальце, окруженное бумажными розами, чистое полотенце и фотография моряка.

Над лоскутным одеялом тоже висели две карточки, изображавшие двух гладко выстриженных ребятишек, лет десяти и двенадцати.

— Сыновья? — обратилась Аночка к тете Лизе, как младшая хозяйка звала свою подругу.

— В Рязани в ремесленном учатся, — словоохотливо ответила та. — Отец-то в китайцах пропал, а мальчики оба в ремесленном, на столяров. Манька вон говорит, их на фабрику взять, все, мол, будете вместе, а вы на неё поглядите — ведь свечкой тает! Такое уж ткацкое дело. Меня-то она не пробьет, чахотка-то, а молодые ведь жалость глядеть, как горят. Что же я за животная буду — возьму их сюды! Съезжу на праздники повидаться — и рада: здоровы, сыты, обуты. Грамоте обучаются, ремеслу — ну и слава богу. Во студенты-то нашего брата не пустят ни так, ни эдак, а по столярному нету такого вреда, как в прядильном, во ткацком. У них и отец был столяр. Я смотрю — были бы здоровы, а что при себе — и собака рада, когда при себе щенки, да и то бездомной собаке не в радость, а в горе. Как нечем кормить — заскулишь!.. А в праздник я жамок им, пряников, леденцов привезу, зацалую — и рада до новой свиданки. Ванятка, намедни на рождество уткнулся в плечо мне да шепчет: «Ты, ма-мынька, годика три потерпи, я мастером стану — и тебя и Серёньку тогда прокормлю…» — Она с умилением поглядела на карточку старшего и смахнула слезу. — И прокормит! — уверенно заключила она.

— Любите их? — спросила растроганная Аночка.

— Да как сказать, — любишь? Дюбила бы, так не уехала бы в Москву разгонять тоску, а то поскакала, срамница, — с укором себе ответила тетя Лиза. — А зачем поскакала? Аль тут заработаешь больше? Поп звал в кухарки… Нет, не пошла. Тут, мол, фабричная воля. А какая тут воля, — вот, слышишь, храпят, как вольные птахи. Ведь как каторжаны живут, ну чисто как каторжаны — одних кандалов не хватает!.. Живут да лампадку палят перед богом, за каторжное житье за свое бьют поклоны, на рождество-то попу целу полтину насобирали со всех за обход с иконой — ведь не богу, попу! Да пусть его лихоманка возьмет, я три года в кухарках жила у попа. Я породу их знаю! Домой придёт — и считат, исчитат с попадьюхой бедняцкую кровь по грошу, чтоб он сдох! А муж у меня захворал, я за месяц вперед умоляла — мне шиш попадья сует в нос…

— Вы, стало быть, в бога не верите? — осторожно спросила Аночка.

— Дура ты, барышня, дура. Да кто же его, бога-то, видел? Верь не верь, а по-божьи живи — тут и сказ!

Молодая фыркнула.

— Ты чего, шалава, смеёшься? — спросила старшая.

— Да ты больно по-божьи живёшь!

— А чем не по-божьи? Что с Федотом гуляю? А что за беда?! За то и бог не спросит. Красть не краду, от детей его не отбиваю, а я ещё не старуха, мне тоже надо! Ты, барышня, не слушай меня. Это я ей, срамнице, сказала.

— Ну ладно, ладно. Давай я чайку-то налью, посогрейся — отмякнешь! — усмехаясь, ответила Маня. — Подвиньте свою-то, барышня.

— Опять! — раздраженно воскликнула Аночка.

Обе женщины взглянули на неё с удивлением. Аночка смутилась.

— Извините, пожалуйста. Это где я живу, я всё время с кухаркой ссорюсь за то, что она меня зовет барышней.

— Обижаетесь, стало быть? Как же вас звать — мы ведь имя не знаем…

— Анной.

— Аннушка, стало быть. Правильно обижаешься, Аннушка, — согласилась тетя Лиза.

— Старушечье имя! — недовольно сказала младшая. — Молодых больше Нюра зовут или Нюша, тоже Анечка.

— Мама меня звала Аночкой.

— И Аночкой хорошо, — согласилась Маня. — Пейте, Аночка, чай, а вот наше печенье, а вот наш сахар, — сказала она, поставив на накрытый клеенкой стол нарезанный хлеб и солонку с солью.

— Не сладко, зато горячо! — одобрила тетя Лиза. — Ты что же, не у родителев, значит, живёшь, у чужих? — спросила она Аночку.

— В нахлебницах. Комнату там снимаю, — ответила Аночка, с удовольствием прихлебывая горячий чай из заваренной мяты.

— И учишься, значит?

— Учусь.

— А отучишься — замуж пойдешь и всю науку забудешь. Богатым зачем наука!

— Мама была жива — не забывала науки, в учительницах служила. И мне тоже служить всю жизнь. А богатство откуда же? Нет никакого богатства.

— А мать-то давно померла?

— Лет шесть.

— Сиротинка, значит, — сказала тетя Лиза. — Братья-сестрицы есть?

— Старшая сестра за доктором замужем.

— А сама? Учительша тоже?

— Никто. Так, мужняя жена.

— Разлюбезное женское дело! — высказала заветную думу тетя Лиза. — А кто же ваш отец-то?

— Статистик, — отвечала Аночка.

— Учёный, что ли, какой? — не поняла тетя Лиза.

— В земстве служит.

— А из-за чего, вы скажите, в студентах пошла заварушка? — спросила Маня. — Им чего не хватает?

— За то, что в Киеве и в Петербурге студентов в солдаты забрили, — ввернула Аночка, как ей казалось, особое «простонародное» словечко.

— За что ж их забрили?

— Опять же — за сходки и забастовки.

— Значит, и этих голубчиков, что в Манеже, тоже в солдаты отправят? — спросила Маня.

— Этих отправят — другие станут бороться, — уверенно и задорно ответила Аночка. — Всю Россию в солдаты не сдашь и в тюрьму не отправишь!

— Ишь ты какая!.. А тот говорит — «малявка»! Да ты молодец, — похвалила Маня. — Недаром мы за тебя заступились. А то ведь студенты бывают разные тоже…

— Разные, — согласилась Аночка, вспомнив Геннадия. — Есть из помещичьих деток студенты, из фабрикантов…

— Ну, те небось не бастуют! — сказала старшая.

Мятный чай был давно уже выпит, но они не ложились. Работницы словно забыли о том, что им скоро уж вставать на работу.

— А кабы фабричных за забастовку загнали хоть в тот же Манеж, студенты пошли бы за них с полицией драться? — спросила Маня.

— Много пошло бы, — с уверенностью ответила Аночка, вспоминая разговоры с товарищами и прокламации, которые составлялись в её комнате. — Враг-то общий. Студенты одни не справятся, если народ не поддержит. И фабричным одним не справиться тоже, — сказала она, повторяя мысль Феди о том, что не может быть для студента свободы, пока вся страна сидит в сплошной огромной тюрьме.

— Кабы все-то студенты были такие, как вы! — одобрительно сказала Маня. — Ну, давайте ложиться. За полночь пошло. Мы с тетей Лизой, а вы на моей кровати, если заразы моей не боитесь. Говорят, у меня чахотка…

— Ну что вы, чахотка! Я видела чахоточных — совсем не такие! — сказала Аночка, чтобы ее успокоить, а у самой побежали мурашки от этого слова.

И когда погасили свет и она легла на подушку Мани, то подстелила под щеку «на всякий случай» снятую с себя кофточку. Она подумала, что от страха перед чахоткой теперь не заснет, но тотчас же перед её глазами задвигалась толпа людей, появилась усатая физиономия в полицейской фуражке, а рядом — огромный Федот, и полицейский кричал ему: «Ты Федот, да не тот! Федот, да не тот!» Полицейский поймал её и колол булавками. Зудело все тело от этих уколов. Она металась, рвалась, стонала…

Аночка проснулась уже при полном свете дня, когда в замороженное окно каморки светило яркое зимнее солнце. Очнувшись, она не могла понять, где находится, и медленно припомнила весь разговор с ткачихами — хозяйками, комнаты. Кофточка давно уползла с подушки, и Аночка, вспомнив о чахоточной хозяйке кровати, живо вскочила и начала одеваться. Все тело было покрыто какой-то сыпью… Аночка брезгливо рассматривала на руках, на груди и на шее красные пятна, когда дверь скрипнула и молодая девушка деревенского вида, маленькая, белобрысенькая и бледная, без спросу просунула голову из соседней комнаты.

— Уй, как тебя, свежую, клопы всю изгрызли!.. — сочувственно воскликнула она. — Тётка Лиза и Манька тебе наказали чаю напиться и никуда не ходить. Да велели спросить, деньги есть ли. Коли хочешь, я в лавочку сбегаю, что куплю…

Аночка только тут поняла, что за сыпь покрыла ее, и разглядела по всем стенам на газетах темно-бурые пятна от раздавленных клопов. Она натянула валенки, вспомнила про платок Ивановны. Раньше вечера она и сама не решилась бы показаться на улице в атом наряде. В кошельке у нее было немножко денег, во всяком случае более чем достаточно, чтобы устроить себе и хозяйкам довольно роскошный пир: купить ситного, сахару, колбасы, селедки.