Заговор по-венециански - Джон Трейс

В глазах Эрманно блестит отраженное пламя свечей, пока он разглаживает эскиз на столе, за которым трудились еще деды и прадеды.

— Монах, говоришь? Простой монах отдал тебе этот рисунок?

Эфран снимает новенький зеленый камзол, богато расшитый золотыми завитками, и вешает его на спинку стула, который старше самого Эфрана.

— Монах из ордена бенедиктинцев. В черной робе и с выражением чистейшей невинности на лице. Он с острова Сан-Джорджио.

Друг Эфрана проводит пальцами по рисунку, словно так надеясь раскрыть его тайну.

— Эта вещь восхитительна. Думаешь, она — собственность монаха? Или он украл ее и желает продать?

Эфран пожимает костлявыми плечами.

— Монах говорит, вещица принадлежит ему, но кто знает. Важно одно: она, должно быть, стоит немало и есть шанс завладеть ею.

С листа бумаги на столе на друзей смотрит искаженное болью лицо нетсвиса, посаженного на кол.

— А надо ли нам владеть этой вещью? — спрашивает Эрманно. — Бывает, на греческие или египетские сокровища наложено проклятие. Их порой выносят из гробниц, и принадлежат такие вещи мертвым в посмертии. Укради одну подобную вещицу, и тебе на хвост сядет армия демонов или духов.

— Я верю в дух изысканного вина. Что до жизни после смерти, то многие из нас и на земле-то толком не живут.

Эфран продолжает рассуждать, однако Эрманно уже не слушает его. Он углубился в изучение надписей.

— Этрусский. Письмена на табличке, похоже, на этрусском.

— Доримская эпоха?

— Да. Табличку отлили задолго до римской эпохи. Веков за восемь, если не девять до рождения Христа. Правда, надписи не так стары. Они моложе самого артефакта.

Эфран потирает ладони.

— Очень познавательно. Но что важнее — сколько стоит табличка?

— Невежда! Как могу я оценить предмет, не держа его в руках? Значит, она целиком отлита из серебра?

Эфран напрягает память, пытаясь припомнить.

— Точно не скажу. Монах говорил только, что вещица из серебра. — Эфран показывает на ладони. — Вот такой длины и такой ширины.

— Этруски добывали серебро. В Италии золотых шахт нет, хотя со временем языческим богам стали подносить дары из золота.

Эфран утомлен. Он хочет лишь знать, сколько стоит вещица и как убедить монаха с нею расстаться. Юноша чинно снимает со спинки стула камзол и одевается.

— Оставляю тебе решать эту загадку. Скажешь, когда найдешь ответ, а заодно — выяснишь цену.

Эрманно ухода приятеля даже не замечает. Он склонился над эскизом и вскоре обкладывается всеми наличными книгами по древним искусствам и предметам религий.

Приходят и уходят домашние, обтекая Эрманно, словно морские волны — скалу. Они обедают и ужинают, а после идут спать, озадаченные новым увлечением юноши.

А он постепенно, из каждой книги по крупице собирает сведения о серебряной табличке. И наконец выходит на след.

В том, что табличка этрусская, сомнений больше не остается. Эрманно отыскал предложенный знатоками алфавит, однако надписи прочесть не может. Глаза болят и слипаются, когда Эрманно наконец понимает: историки и языковеды просто уводят его в разные стороны, поскольку каждый предлагает свою версию, откуда пошла этрусская письменность. Доминиканский монах Аннио да Витербо говорит, будто этрусский имеет общие корни с ивритом; еще кто-то — мол, с греческим; прочие — якобы он из Лидии, что на Востоке.

В глазах уже двоится, а Эрманно так ничего и не выведал.

Отложив злополучный эскиз в сторонку, Эрманно принимается искать рисунки, схожие с тем, что предложил монах. Совсем немного времени проходит, и Эрманно убеждается в своей правоте: на эскизе действительно авгур — провидец, жрец, гаруспик или же нетсвис.

К тому времени, как первые лучики восходящего солнца пробиваются в замызганное оконное стекло дома Бухбиндеров, глаза у Эрманно красны, как свежее мясо. Шея болит. Сейчас бы лечь, растянуться на кровати и как следует отоспаться.

Изможденный, Эрманно перелистывает страницы последних томов.

И вот находит, что искал.

В пыльной книге со сломанным переплетом, в которой изложены легенды и мифы, есть история об атмантских табличках. История ослепшего авгура Тевкра и его жены, скульпторши Тетии.

Глава 47

Отель «Ротолетти», Венеция

Два часа ночи.

Стук в дверь вырывает Тома из глубокого сна.

Том вылезает из постели. Сердце бешено колотится от внезапного и столь грубого пробуждения.

— Кто там?

Не отвечают. Только снова колотят в дверь.

Том настораживается. Он окончательно проснулся. Жизнь в Комптоне научила достойно принимать такие вот неожиданности. Подкравшись к двери, Том резко открывает ее.

В комнату буквально падает Валентина Морасси. Том едва успевает ее подхватить.

От девушки-лейтенанта несет перегаром. Кажется, напилась белого вина. На голове у нее кавардак, а макияж размазался: вокруг глаз пятна, словно у панды.

— Ну-ну, — приговаривает Том, возвращая Валентине вертикальное положение и закрывая дверь. — Аккуратнее.

Пробормотав что-то невнятное, Валентина неверной походкой идет к кровати Тома.

Он следит за девушкой, боясь, как бы та не упала. Потом спохватывается: на нем же только трусы, из тех, что подарила Тина. Быстренько усадив Валентину на край кровати, Том говорит:

— Простите. — Хватает со спинки стула штаны, влезает в них и спрашивает: — Вы как?

Уставившись себе в колени, Валентина слабенько улыбается.

Понятно… Том находит бокал и, наполнив его водой, бережно отдает Валентине:

— Вот, выпейте. Поможет.

Отхлебнув глоток, девушка извиняется:

— Простите… Простите, что разбудила. Не могу одна сегодня.

Видя смущение и беспокойство Валентины, Том даже забывает, что она пьяна.

Садится на кровать рядом и подносит стакан ей к губам.

— Не волнуйтесь вы так. И пейте, пейте. Кофе нет, а трезветь надо.

Оттолкнув руку Тома, Валентина смотрит на него жалостливым взглядом.

— Не хочу я трезветь, — говорит она. — Я с ума схожу, Том. Больно так, будто я вот-вот рассыплюсь на миллионы кусочков.

Забрав у Валентины стакан, Том отставляет его на пол и обнимает девушку за плечи.

Она утыкается лицом в его голое плечо. Обняв Валентину второй рукой, Том крепко притягивает ее к себе.

Начинается все с крохотного вздоха, похожего на первое дыхание новорожденного ветра, и выплескивается в череду неуправляемых всхлипов. Валентина крепко прижимается к Тому и рыдает так сильно, что вскоре от спазмов начинают болеть мускулы.

Дождавшись, когда Валентина выплачется, Том укладывает ее у себя на кровати, а сам идет прогуляться.

Небо чернильного цвета, и немногие звезды похожи на рассыпанные по черному бархату алмазы. Мрачноватая пустота улиц и тишина делают Венецию заброшенным кинопавильоном. Ноги сами выводят Тома к берегу, хотя он этого не замечает. Думает о Валентине — о ее горе, о том, как она учится принимать потери, и об опасностях, поджидающих лейтенанта на стезе борьбы со злом и смертью. Вспоминает Том и о Тине, о ее предательстве, о том — если честно, — как он скучает по ней. Как разум сыграл с ним злую шутку, заставив увидеть Тину на острове Марио.

А еще Том думает о другой женщине.

О Мере Тэль, отвязном личном секретаре миллиардера.

К тому времени как он возвращается в номер, Валентина уже спит. Том накрывает ее одеялом, берет сотовый и снова выходит из номера.

У балаболки Меры Тэль имеется татуировка в виде слезинки в уголке левого глаза. Точно такую Том видел больше десяти лет назад у одного смертника в тюрьме Сан-Квентин.

Два месяца проработал Том в этом узилище. Выслушивал исповеди заблудших душ, увязших в лимбе апелляционных процессов и ожидающих отмены казни до самого момента, когда цианистый калий потечет по их жилам.

Татуировка-слезинка была у одного молодого смертника. Жестокого, но необыкновенно харизматичного.

Звали его Ларс Бэйл.

Очень талантливый и полный страсти художник. Однажды за нарушение какого-то мелкого тюремного правила охрана перевернула его камеру и конфисковала все работы и художественные принадлежности. Бэйл отомстил: собственными фекалиями написал на стене камеры портрет начальника тюрьмы.

Всего Том приходил в камеру к Бэйлу раз двадцать. Правила запрещали спрашивать о преступлениях заключенных, однако о похождениях Бэйла Том знал. Охранник описывал его как нового Чарли Мэнсона.[40] Говорил, Бэйл — конченый псих; когда-то заправлял сектой, похитил группу туристов из тематического парка и убил. В прессе тот случай окрестили «Убийства в Диснейленде».

Прикончив жертвы, преступники размазали их кровь по алтарям лос-анджелесских церквей.