Бессонница - Стивен Кинг

— Его зовут Боб Полхерст. И пневмония — хорошая новость для него, потому что он страдает слабоумием с лета 88-го.

Ральф так и подумал… Хотя СПИД тоже приходил ему в голову. Он подумал, вызвало ли бы это шок у Макговерна, и ощутил легкий прилив удовольствия от этой мысли. Потом он взглянул на приятеля и устыдился своего удовольствия. Он знал, что, когда дело касается уныния, Макговерн — по меньшей мере полупрофессионал, но от этого его явная печаль о своем старом друге не становилась менее искренней.

— Боб был главой исторического факультета Высшей школы Дерри с 1948-го, когда ему минуло не больше двадцати пяти, и до 81-го или 82-го. Он был прекрасным учителем, он из тех ярко одаренных людей, которых находишь порой в глухих сельских местечках, где они прячут огоньки своего таланта под бушелями пшеницы. Обычно они заканчивают тем, что возглавляют факультеты и занимаются еще полдюжиной общественных дел, потому что просто не умеют отказывать. Боб-то уж точно не умел.

Мамаша теперь вела своего мальчика мимо них к маленькому открытому кафе, которое уже очень скоро должно было закрыться на холодный сезон. Лицо парнишки светилось странной прозрачной красотой, усиливаемой розового цвета аурой, которую видел Ральф вращающейся вокруг его головы и спокойными волнами окатывающей его маленькое оживленное личико.

— Мам, можно мы пойдем домой? — спросил он. — Я хочу сейчас поиграть в конструктор. Хочу сделать Глиняную Семейку.

— Давай-ка только сначала перекусим, Большой Парень. Идет? Мамочка проголодалась.

— Ладно.

На маленькой переносице мальчика красовался крючкообразный шрам, и в этом месте розовое мерцание его ауры сгущалось в красное.

Выпал из колыбельки, когда ему было восемь месяцев, подумал Ральф. Потянулся к бабочкам на раздвижной занавеске, которую его мама повесила от самого потолка. Она испугалась до смерти, когда подбежала и увидела столько крови; она подумала, что бедный малыш умирает. Патрик — вот как его зовут. Она называет его Пат. Его назвали в честь дедушки, и…

Он на мгновение крепко зажмурил глаза. Его желудок легонько пульсировал прямо под адамовым яблоком, и он вдруг понял, что сейчас его вырвет.

— Ральф? — окликнул его Макговерн. — С тобой все в порядке?

Он раскрыл глаза. Никаких аур — ни розовых, ни прочих; просто мама и сын направляются к закусочной, чтобы выпить прохладительного, и он никак, ну просто никак не мог знать, что ей не хочется отводить Пата домой, поскольку отец Пата после почти шести месяцев завязки снова запил, а когда он напивается, то становится…

Прекрати, ради Бога, прекрати.

— Все нормально, — сказал он Макговерну. — Соринка в глаз попала, вот и все. Продолжай. Расскажи мне о своем друге.

— Да не так уж много рассказывать. Он был гений но за многие годы я убедился в том, что гениев вокруг — пруд пруди. Я думаю, эта страна переполнена гениями — такими умными, что по сравнению с ними твой покорный слуга, как-никак действительный член ассоциации преподавателей гуманитарных наук, выглядел бы шутом гороховым. И я думаю, большинство из них — учителя, живущие и работающие во мраке неизвестности, в маленьких городках, потому что им так нравится. Бобу Полхерсту это наверняка нравилось… Он так умел заглядывать внутрь людей, что меня это, кажется, даже, пугало… Во всяком случае, поначалу. Но через некоторое время становилось ясно, что бояться нечего, потому что Боб был очень добрым. Но поначалу он вызывал ощущение дикого страха. Порой мне казалось, что он смотрит на меня не обыкновенными глазами, а просвечивает рентгеновскими лучами.

У стойки закусочной женщина наклонилась, держа в руках маленький бумажный стаканчик с содовой. Малыш с улыбкой обеими руками потянулся к нему, взял и жадно выпил. При этом розовое мерцание вновь торопливо запульсировало вокруг него, и Ральф понял, что был прав: парнишку звали Патрик, и его мать не хотела вести его домой. Он никак не мог этого знать, но все равно — знал.

— В те годы, — сказал Макговерн, — если ты был из центральной части Мэна и при этом не на сто процентов гетеросексуальным, то из кожи лез, чтобы сойти за гетеросексуального. Конечно, еще можно было переехать в Гринвич-Биллидж, носить берет и по субботам ходить в джазовые клубы, где вместо аплодисментов щелкают пальцами. В то время сама мысль о том, чтобы «перестать прятаться в чулане», была смехотворной. Для большинства из нас «чулан» был единственным выходом. Если только ты не хотел, чтобы свора поддатых парней уселась на тебя в темной аллее и попыталась отодрать твою башку, весь мир был для тебя «чуланом».

Пат допил содовую и бросил бумажный стаканчик на землю. Мать велела ему поднять его и положить в мусорную корзинку, что он и сделал — очень весело. Потом она взяла его за руку и они медленно пошли к выходу из парка Ральф наблюдал за ними с тревогой, надеясь, что волнения и страхи женщины не оправдаются, и боясь, что все может обернуться иначе.

— Когда я попросил работу на историческом факультете в Высшей школе Дерри — это было в 1951-м, — у меня был двухлетний опыт преподавания в сельской местности, в одном Богом забытом местечке — Лубеке, и я посчитал, что если уж я сумел ужиться там без всяких дурацких вопросов, то уживусь где угодно. Но Боб лишь один раз глянул на меня — черт, заглянул в меня — этими своими рентгеновскими глазками и просто узнал. И еще, он не был смущен. «Если я решу предоставить вам эту работу, а вы решите принять ее, мистер Макговерн, могу я быть уверен, что никогда не возникнет ни малейших неприятностей по поводу вашего сексуального предпочтения?» Сексуального предпочтения, а, Ральф! Ну и ну! Мне никогда даже не снилась такая фраза до того дня, но она прокрутилась у него быстрее шарикоподшипника. Я начал было вставать на дыбы, собрался уже заявить ему, что понятия не имею, о чем он болтает, но все равно ноги моей здесь не будет — как говорится, из принципа, — а потом взглянул на него еще раз и решил поберечь пыл. Я мог одурачить нескольких ребят там, в Лубеке, но Боба Полхерста мне было не провести. Ему самому еще не было тридцати, может, он бывал южнее Киттери не больше дюжины раз за всю свою жизнь, но он знал обо всем, что касалось меня, и для этого ему потребовалось всего-навсего поговорить со мной двадцать минут. «Можете быть уверены, сэр, ни малейших», — сказал я кротко, как ягненочек крошки Мэри[28].

Макговерн вновь прикоснулся носовым платком к глазам, но Ральфу показалось, что на этот раз жест вышел несколько театральным.