Скорая развязка - Иван Иванович Акулов

Сано сронил пепел с сигареты в ладошку и высыпал его за голенище сапога.

— Тебе что, места мало — в сапог валишь?

— Сызмлада привыкши.

— Покрадучись зобал? Небось с первого класса набойчился?

— Ну. И мамонька говорит, пепел для ноги пользителен — вроде как присыпка от поту. Ноги-то и впрямь не потеют. Сколь уж живу, и горюшка не знаю.

— Сухопарый ты. Какой в тебе пот. Давай-ка вздрогнем.

Сано согласился:

— Кислуха, на мое почутье, давнего заброда, и давай, пока совсем не привяла.

Каленый заглотно опорожнил банку на три четверти, остаток подал Сану, присоветовал, шоркнув по губам:

— Держи залпом, а по мелочам разбрызжешь — ни пару, ни жару.

— Не скажи-ко, не скажи, я люблю вприхлеб. Мамонька, не зыбыть бы, все отца, покойничка, поминает: каплей-де по капле все зарубки смажешь. Глоточки те, будто сальцем, все зарубцуют.

И Сано в самом деле глотал по-куриному, по-куриному же закидывал голову на своей тонкой жилистой шее. Банку всякий раз отставлял на ящик, закусывал сигаретным дымом, почмокивая и просасывая зубы, словно закусил жирным куском. Каленому не поглянулось сытое Санино пощелкивание, он был очень занят своим состоянием, ждал, когда же после выпитого отмякнет в груди. И вдруг услышал, что-то вроде разбежалось по его плечам, по суставам, все вокруг как-то раздвинулось, посветлело, явился интерес к близкому и неблизкому.

— Китаец опять зашевелился. Слышал? — спросил Каленый, откровенно сияя чуточку ошалевшими глазами.

— Какой китаец?

— Тугой ты, Сано. Китаец — он и есть китаец. Сам по себе из Китая.

— Тебя что на китайца-то бросило?

— Да ты газет-то не читаешь, что ли?

— С имя встаю, с имя ложусь. В Чубаровке какой-то бабе на лотарейный билет самовар пал. В газете вчерась сам читал. А ты говоришь. — Сано прихлебнул из банки, заботливо обсосал губы и позавидовал: — Повезло стерве.

— Я о текущем моменте, а ему дался какой-то самовар, — с упреком удивился Каленый.

— Не «какой-то», а настоящий. В лотарее обманывать не станут. А самовар — предмет. И печатают его, чтобы трудящийся к нему стремился, как к своей светлой жизни. Или вот еще. На прошлой неделе пропечатали, что в раймаг забросят щепное поделье. Мамонька говорит, поливай капусту, а я на своем: пойду в город. И пошел. Я — да не пойду. Боже мой, святые Кирики и Улиты. Да не читай я газетки, разве сподобило на это место. В пассаже, не забыть бы, снизу доверху чего, скажи, только не набуровили. Я душевно весь расстроился. Что ни возьму навзгляд, того и нету в хозяйстве. Корыта, метлы, — ну, метлы ладно, их наломать недолго, — лопаты, кадушки, чашки, ложки, поварешки, коврики липовые, щетки, скалки, пестики, ковши… и все, скажи, из дерева. И блюда! Блюда точеные, в узорах, под огурцы али под грибки соленые, язвить те в душу. Из ямки да в это блюдо, с рассольчиком, с листиком смородиновым, укропчик тут, это уж само собой. Жить, скажи, неохота. А ты говоришь, не читаю. Я не досплю, не доем.

У Сана нету понизу двух передних зубов, и он, после каждого глотка обсасывая губы, далеко затягивал их в рот; подбородок у него острился совсем по-старушечьи. Вино подействовало на него расслабляюще, и Сано вошел в созерцательный покой, стал пришептывать и шепелявить.

— Тшаю доброго не стало. Это он куда делся?

Каленый выправлял смятые задники тапочек, вскинулся:

— Ты, Сано, мещанин и из газеты видишь самое мало-мальское. А я чай отродясь не пью: у меня теща квасница, каких редко. Мне этот мещанский напиток на дух не подавай. А народы мира, верно, кризис и бремя несут, и в чае спад. Враги, империалисты, препятствуют развитию торговли и понимания взаимной безопасности обмена. Мы просим: продай. А он родился капиталистом и лучше в воде утопит. Теперь они зачем захламили Суэцкий канал? А чтобы плавать вокруг континента и выглядывать, что там еще подвергнуть захватнической политике. И в самой Африке режимы держат. Вот он где, чай-то. А произрастает он где, слыхал? На южных тропиках. А в тропиках опять распоряжается захватчик Смит. И грозится пропагандой нас отравить.

— А вот видал, — спохватился вдруг Сано и оскалил изъянные зубы. — Погляди.

— Вижу. И все равно надо угнетать загнивающего Смита.

— Спасибо, родной, нацелил, а я, скажи, совсем не знал, как и жить дальше. Встану поутру и хожу, хожу, рылом тычусь в стены.

— А смеху совсем не место, Сано. Ты не смотри, что я с тобой пью из одной банки и сижу так вот, рядышком. Ты ведь не знаешь, кто я. Ты думаешь, так, шашка-ерошка. Погоди — помешкай. Икк. Ну, кто я, по-твоему? Кто? — пьяно и настойчиво лип Каленый.

Но Сано не возмущался, потому что в банке еще было вино.

— Ну, кто я?

— Я, Даня, образование получил в куликовской начальной, и у нас твою биографию, честное пионерское, не проходили. Темные мы народы.

— Я в отпуске и потому сижу с тобой. И воспитываю, чтобы чужие взгляды не отравили тебя.

— А вот видал? — Сано опять ощерился. — Где они, зубы-то? Ты восемь лет на шпалопропитке не кипел? А я от звонка до звонка. От смолы ведь зубы-то выкрошились. А ты: отравят, отравят. Не из того мы излажены. Сам на кого дыхну, тот и отжил. Меня теперь никакая отрава не возьмет. Баба разве — она может. Так перед ней никто и не выстаивал.

— Отрава не возьмет — мозги запудрят. Много ли тебе надо с твоим-то образованием. Взять хотя бы этого самого… на худой конец. Мы все его выходки не знаем ведь. Он вроде с поцелуем к тебе — и укусит. А не укусит, слюнями обмажет. Что ж, по-твоему, сопливым всю жизнь и ходить?

— Нудно с тобой, Даня. Попервости ты забавно молотил. Загадку подкинул. Развеселил сперва. Навроде в сапог помочился: пять минуток погрело, и одна сырость потом. Зимно с тобой, такое словцо я слышал от поляка.

— Поляк, он из Польши. А вот Тайланд, где он, знаешь ты?

— Не бывал, Даня.

— Да не в том понятии… Мы бы ихний конфликт урегулировали на точке совпадения проблем прочного права на определение. Вот так бы я предпринял.

— Даня, а ты закосел вроде. Поскобли по карманам — может, еще банку сварганим.

Каленый с неожиданной резвостью подбросил брови, и глаза у него округлились в изумлении, словно он очнулся от глубокого сна.

— А слушать будешь о нормализации…

— Банку возьмешь, куда же деться. Послушаем.

— Мда, всеобщее обнищание и банкротство. Без концентрации капиталов нам, пожалуй, не обойтись, — пошутил Каленый и, откинув ногу, залез в карман