На льду - Камилла Гребе

Я снова начинаю рыдать. Зарываюсь лицом в пуховые подушки и истерично рыдаю, выпуская наружу всю боль и разочарование последних недель.

Когда я просыпаюсь, в комнате светло. Сначала я не могу понять, где я, потом смотрю на руку, обмотанную тряпкой. Тряпка красная от засохшей крови.

Я сажусь, разворачиваю импровизированный бинт. Кровотечения больше нет. Я запихиваю окровавленные трусы за спинку кровати. Во рту стоит горечь. Кровь напоминает мне о ребенке, которого я потеряла. Я с трудом поднимаюсь с кровати и разминаю затекшие члены. Тело словно не хочет меня слушаться. Подхожу к окну и пытаюсь понять, сколько сейчас времени и сколько я спала. За окном светло. Моим глазам открывается белоснежный пейзаж: земля и деревья покрыты легким белым снежком. В конце улицы я вижу большой черный джип, направляющийся к дому. Я не сразу понимаю, что это означает. Машина уже в двадцати метрах от дома, и это джип Йеспера. Меня охватывает паника. Я оглядываюсь вокруг, хватаю сумку, куртку, слетаю вниз по лестнице в подвал. Сколько у меня времени? Минута? Тридцать секунд? Не оборачиваясь, подбегаю к окну, выбрасываю из него сумку, залезаю на стиральную машину, протискиваюсь наружу. Встаю и в этот момент слышу хлопок входной двери.

Я бегу прочь от дома между соснами вниз к заливу. Через минуту я вижу маленький домик на холмике, с которого хорошо виден дом Йеспера. Я заглядываю в пыльное окно. Садовая мебель, сломанный гриль, продавленный диван. Я поворачиваюсь и смотрю на дом, в чьем саду нахожусь. Он выглядит заброшенным. Окна на нижнем этаже заколочены. Труба водостока отвалилась и лежит в снегу перед домом.

Я разворачиваюсь и бегу дальше с ощущением, что только что сделала важное открытие.

Пришли новые счета. Я сижу за кухонным столом и смотрю на гору счетов, выросшую в два раза за каких-то пару дней. Больше украшений у меня нет, и я не знаю, откуда взять деньги. Единственная моя ценность – картина – пропала. Как же дорога была мне эта написанная в почти детском стиле пастельными красками картина игры в футбол. Когда я унаследовала ее, мне сказали, что ее стоимость не меньше трех тысяч крон. Но какое это имеет значение, если ее украл Йеспер? Почему мне не пришло в голову поискать ее в доме Йеспера, раз уж я была там, вместо того чтобы есть холодные макароны и плакать в его постели?

За окном идет снег. Скоро Рождество. Это будет первое Рождество без мамы, и я понятия не имею, с кем буду его встречать. Впрочем, Рождество для меня не такой уж и важный праздник. Меня прекрасно устроит пицца и фильм напрокат. Это даже лучше, чем традиционный рождественский стол и все такое. Рождественские традиции вызывают у меня страх. Уже в детстве я всегда боялась Рождества, потому что нужно было правильно продемонстрировать радость от подарков, чтобы не расстроить родителей, и вовремя испариться, чтобы не попасть под горячую руку, когда они напьются и начнут буянить.

Я взвешиваю счета в руке и после недолгих размышлений запихиваю обратно в банку и закрываю крышку. Крышка издает протестующий скрип, похожий на всхлип.

Я иду в ванную, провожу расческой по длинным волосам и думаю о том, что не узнаю эту женщину в зеркале. Она выглядит старше, слабее, циничнее. Она похожа на беспомощную жертву. Героиню мелодрамы, нуждающуюся в спасении и защите. И она меня бесит. Я не хочу быть жертвой. Я хочу быть той женщиной, которая подожгла гараж Йеспера, сильной, сосредоточенной, бесстрашной. Мне нужно измениться. И внешне, и внутренне.

Под зеркалом лежат старые маникюрные ножницы, тупые и погнувшиеся. Ногти ими стричь невозможно. Но я все равно хватаю их, беру прядь волос левой рукой и отрезаю прямо посередине. Она падает на пол, как падают снежные хлопья за окном. Я беру новую прядь. Потом еще. Пол медленно покрывается ковром из волос, а женщина в зеркале меняет облик.

Сначала я недовольна результатом. Прическа похожа на кривой паж и придает мне вид старомодной училки или библиотекарши. Я решаю сделать покороче. Снова принимаюсь стричь. Пальцы горят от напряжения, но под конец мне удается добиться желаемого. Теперь я выгляжу по-другому. Я стала другой.

Петер

Сумерки опускаются на Стокгольм. Поток машин увеличивается, и моя машина медленно ползет в направлении Кунгсхольмена. Я думаю об окоченелом трупе Йеспера Орре в зеленом ящике с песком. Об окровавленном лице, покрытом инеем. И снова, как всегда, когда мне приходится сталкиваться со смертью, мне вспоминается Анника. Перед глазами встает картина многолетней давности: сестра загорает на скалах. Худое тело только недавно начало принимать женские формы. Табачный дым поднимается над сухим тростником. Шершавая кора колет босые ступни.

Какой была бы наша жизнь, если бы я тогда не нажаловался маме на Аннику? Была бы она жива сегодня?

Мама чувствовала, что я виню себя в смерти сестры, и часто повторяла, что это был несчастный случай и что никто не виноват. Она твердила это как мантру. Думаю, ей было сложно смириться с тем, что Анника хотела покончить с собой и сама поплыла навстречу смерти.

Анника была первой, кто дал мне понять, что жизнь не вечна. Но за ней последовали другие. Петер, рыжеволосый парень из 7Б, въехал на мопеде прямо в дерево рядом с киоском, где торговали хот-догами, и впал в кому. Врачи констатировали смерть мозга. Четыре недели он пролежал в коме, а потом отец отключил Петера от ИВЛ[6], собрал сумку, уехал в Таиланд и больше не вернулся. Моя однокурсница Мари в полицейской академии заболела раком в двадцать пять лет. Она сказала всем, что скоро вернется, и отправилась умирать в хоспис. А потом мама.

После мамы я перестал считать. Все вокруг меня умирали. Чертовски неприятное чувство. К тому же я все время ждал, что следующим буду я сам. А раз так, то жизнь не имеет никакого смысла. И то, чем я занимаюсь – расследования убийств, поедание пиццы перед телевизором, просмотр порнушки в Интернете, – пустая трата времени. Проще сразу спрыгнуть с моста Вэстербрун. Никто обо мне и не вспомнит. Никто не будет по мне скучать. Не успеют круги на воде успокоиться, как все воспоминания обо мне будут стерты. Это действительно правда. Я жил так, что сейчас никто во мне не нуждается, никто от меня не зависит. Ни коллеги, ни Жанет, ни Альбин.

Так что легко можно покончить с этой жизнью. Но также легко можно продолжать жить. И выбор между мостом Вэстербрун и пабом всегда приводил меня в паб.

Санчес стоит перед доской. Собрав волосы в пучок, она объявляет:

– Звонок поступил около трех от Амели Хёгберг, проживающей на улице Страндвэген в Юрсхольме. Её сын Александр Хёгберг вместе со своим другом Понту сом Герлоффом нашли в ящике с песком труп. Судя по всему, мальчишки играли в прятки, и Александр хотел спрятаться в ящике. Ящик находится в роще в четырехстах метрах от дома Орре. Это семь минут ходьбы или три бега.

Санчес показывает место на карте.

– Сколько он там пролежал? – интересуется Манфред.

– Это определит судебный врач. Или покажут результаты вскрытия, когда тело оттает. На это уйдет пара суток.

– А что уже сейчас известно? – спрашиваю я.

– У него есть раны на лбу. От удара или чего-то еще. И, судя по всему, он замерз насмерть.

Я смотрю на Ханне. У нее очень спокойный вид. Она сидит у окна с лампой в виде свечей адвента, и выражение лица у нее расслабленное. Она не выглядит больной, думаю я, вспоминая исхудавшее тело матери, боровшейся с раком.

– Предположим, что Орре убил Эмму Буман, – говорит Манфред, выпрямляясь, отчего жилет на животе натягивается, – но как он тогда оказался в ящике?

В комнате стоит тишина.

– Может, спрятался? – предполагает Санчес. – В состоянии аффекта бежал с места преступления, растерялся, увидев прохожих, и спрятался в ящике. А потом…

Она замолкает. Тишину нарушает только шум вентиляционной системы.

На часах восемь. Большинство коллег ушли домой. Только один следователь сидит за компьютером, поглощенный работой. За окном светятся окна окрестных домов.

– Согласно нашей теории, Орре убивает Эмму Буман, отрезает ей голову, сует спички под веки, убегает с места преступления без кошелька, мобильного и теплой одежды, бросив свою коллекцию использованного нижнего белья, а потом ложится в ящик с песком, чтобы умереть. Прекрасная версия убийства готова. Кто позвонит прокурору?

Санчес вздыхает.

– Зачем издеваться? Я не говорила, что так и было. Я только пытаюсь выстроить ход событий в соответствии с уликами.

– Но у нас нет никаких улик. Мы не знаем имя жертвы. Мы не знаем, что там произошло. Или ты знаешь?

Санчес сжимает губы, скрещивает руки на груди, моргает. Кажется, что она сейчас заплачет. Мне ее жаль. Все работают в крайнем напряжении, и Санчес делает то, что может. Она старается изо всех сил, такой у нее характер. По-другому она не может. Как говорится, собака всегда останется собакой, Санчес останется Санчес. Но она на верном пути. Из нее получится прекрасный следователь. Наверно, это и раздражает Манфреда.