В снегах родной чужбины - Эльмира Нетесова

— Ну, а те, кого вчера поймали, ты их знаешь, кто они?

— Берегитесь. Злые кенты. Их и в «малине» часто трясли. Свои. За жадность. Много с ними мучиться будете. Но все равно сбегут. Из зоны… Они много раз линяли. Никогда до конца не тянули ходки.

— А почему «малина» бросилась их выручать, мало воров осталось?

— У них мало не будет. Кто знает, с чего их хотели отнять? Но и вам их не удержать. Ни за что. Их никто не мог поймать. Только в молодости.

— А за что «малина» обоих выручить хотела?

— Каждый деньги приносит. Эти тоже. Слышал, самыми удачливыми были.

— Почему грозили тебе?

— За то, что у вас работаю, — отвернулся Борька к окну.

— Ты же не фартовый!

— Зато меня законники держали. Всю семью нашу. Помогали. Вот и пригрозили.

— А что могут сделать вам?

— Избить. Вот и все. Хотя смотря кто придет. Может, вовсе обойдется, если всех переловите.

— Сколько воров осталось у Медведя?.

— Думаете, я знаю? Кто мне такое скажет? Сами фартовые точно не знают. Только пахан. Но он скорее умрет, чем разговаривать станет с вами.

— Такой гордый?

— Ему закон не велит.

— Среди вчерашних и сегодняшних Медведя не было?

— Вам его никогда не поймать!

— Это почему? — удивился Коломиец.

— Он умный.

— Ты его знаешь? Знаком с ним?

— Нет. Кто я такой, чтобы пахан законников меня знал? И я его не видел никогда. А вот от фартовых слышал иногда. Боятся они его. Говорят, сущий медведь. И сила, какой у зверя нет! А уж если кто до зла доведет, не обрадуется ничему. Говорят, он самый честный, фартует по правде. Он одного фартового замордовать отдал за то, что тот у старухи отнял что-то. У него на разборках — все мандражируют. Будто он — сущий царь. Ну, а я не знаю его. Только по словам…

— Почему не уверен, что ни вчера, ни сегодня нам не попался?

— Потому что вы живой! Если б Медведь! О-о-о! Да от милиции законники давно бы пылинки не оставили! И от вас запах один! Это точно! Да кто сумеет Медведя поймать? Такой еще не родился! Один хвалился силой. Пахан, рассказывали, ласково с ним поздоровался. За руку. Раздробил все кости. Был вор. Стал ханыга. Фартовать не смог. Совсем клешня в порошок рассыпалась. Отсохла вовсе. С тех пор никто перед ним не хвалится. Боятся, что ненароком по голове погладит, тыква и отвалится. Не то что дышать, думать, бухать нечем станет.

— И все ж многое им удалось. С тобой. Не только говорить на их языке научился, но и думать одинаково. Но ничего. Поверь, на всякого Медведя есть западня, свой капкан и охотник. До поры пусть гуляет. Пробьет и его час, — нахмурился Коломиец.

— Только вы не ходите ловить Медведя! — вскинулся мальчишка.

— Почему?

— Не надо! Пожалейте своего Сашку! Трудно сиротствовать. Поберегите себя…

— Ты вчера кому передал просьбу фартовых? — перебил Коломиец.

— Одноглазой. Как и велели…

— У нее был кто-нибудь?

— Не знаю. Меня в комнату не пускают. Я ей в коридоре сказал. И тут же обратно.

— Ты фартовые хазы знаешь?

— Они их всегда меняют. Каждый день. Ни в одной не задерживаются.

— А Любка? Одноглазая?

— Та дома не сидит. Это случайность, что вчера она на месте была. Пьянствует в пивбаре. С ханыгами. Я и думал, если дома не найду, туда пойти.

— Что ж толку с пьяной говорить? — не поверил Коломиец.

— Мое дело — сказать. Дальше — с нее спрос. Она бы трепыхалась, если бы память посеяла.

— А вчера она трезвой была?

— Она трезвой не бывает. Никогда! Я ее всегда бухой вижу, с мокрым хвостом.

— Где она живет?

— Напротив сапожной будки.

— Не знаешь, работает?

— Да кто ее возьмет? Она без просыпу.

И только хотел следователь спросить мальчишку о кличках взятых вчера налетчиков, как зазвонил телефон.

Следователь узнал голос патологоанатома, тот говорил в неприсущем для него растерянном тоне:

— Понимаешь, Владимир Иванович, странное что-то случилось! Нет! Это, и вправду, черт знает что!

— Скажи толком. Успокойся, — попросил Коломиец.

— Понимаешь, у меня бывали случаи, два за всю жизнь, когда привезли ко мне ханыг зимою, посчитав замерзшими насмерть. А они в морге отогрелись и ожили к утру. Последний такой казус пять лет назад был. Но сегодня… Привезли твои ребята двоих мужиков. Один — от явного удушения умер. У второго вместо черепа — одни осколки. Я решил ими после обеда заняться. А вернулся — их нет… Оба исчезли. Не пойму как. Замки на месте. Решетки целы. Не тронуты. А покойники сбежали. Будто на собственные поминки. Это не ты, часом, эту хохму подкинул мне? — спрашивал Волков.

Перекрыв мембрану рукой, Коломиец отпустил Борьку. И когда тот вышел из кабинета, сказал патологоанатому, чтобы тот никуда не уходил, что сейчас выезжает в морг.

Предупредив Пономареву о случившемся, следователь сел в машину и через десяток минут приехал в морг. Там уже была следователь прокуратуры.

— Когда вы уходили на перерыв, никого возле морга не приметили? — спросила Пономарева.

— Да никого. Абсолютно! Разве только баба пьяная. По ошибке забрела. Я как сказал ей, куда приперлась, она так и упала. Личностью в лужу! Задней…

— Я о подозрительных спрашиваю, ханыги не в счет! — оборвала резко Пономарева и добавила: — Не вижу причин для смеха.

— А женщина эта, случайно, не была одноглазой? — спросил Коломиец.

— Да. Точно. Второй глаз, видно, с перепугу потеряла, — пришел в себя Волков, окончательно успокоившись.

— Так вот кто это была! — встал Коломиец и начал внимательно осматривать морг.

— Уж не думаете ли вы, коллега, что женщина, да еще пьяная, украла обоих мертвецов? Зачем они ей? Да и как бы она справилась, осилила бы такое? — удивилась Пономарева. И добавила: — Чертовщина какая-то! Если они сбежали, значит, были живыми!

— Да нет! Исключено! Когда их привезли, они уже застыли! — вспомнил Волков.

Коломиец вышел наружу. Взялся за решетку окна. Она была плотно прибита. Хотел уйти. И тут же приметил на решетке третьего окна комки земли.

Коломиец легко поднял решетку. И, к удивлению Волкова и Пономаревой, слегка толкнув раму, открыл окно, влез через него в морг.

— Вот так исчезли и покойники. Но не сами по себе. Их унесли. Конечно, не для того, чтобы похоронить с почестями. Кому-то надо замести следы, — сказал он тихо, будто самому себе.

— Замести следы… Но при чем тут мертвые? Что-то вы загадками заговорили, коллега…

— Я предполагаю. А вот кто увел покойников, знаю наверняка…

Поздним вечером оперативники доставили в вытрезвитель целую свору городских пьянчуг. Среди них была громадная одноглазая баба. Ее в Охе знали все ханыги.

Любка брызгалась слюной, никак не хотела идти под душ, упиралась, отбивалась от оперативников, матеря милицию так забористо, что городские алкаши смеялись до слез.

— Ну и загибает, стерва! По самые печенки сует! Вот это баба! — хохотали алкаши. А Любка в раж вошла. Когда ж попала под душ, ее визги, вопли были слышны на улице. Трезвея, баба орала что было мочи, не жалея горла. А им она славилась на всю Оху. Одноглазая кляла милицию. Она ругалась без отдыха до глубокой ночи, требуя, чтобы ее немедленно выпустили из мусориловки.

Утром оперативники выпустили всех ханыг, оставив в вытрезвителе только одноглазую. Ее решила допросить Пономарева и приехала в горотдел раньше, чем начался рабочий день.

Любка, увидев следователя прокуратуры, слюной забрызгала. Изошлась матом, не давая открыть рот. Она не просто обзывала, проклинала, она грозила ей, оскорбляла грязно, не желая ни слышать, ни слушать задаваемых вопросов.

— Оставьте ее до вечера в камере. И не кормите. Только воду! Пусть остынет немного, — потребовала Пономарева и, зайдя к Коломийцу, пожаловалась, что одноглазая на всю неделю испортила настроение.

— Давайте я ее допрошу, — предложил Коломиец. — Кстати, через полчаса попробуем провести перекрестный допрос. Если располагаете временем, подождите, — сказал он и попросил оперативников привести одноглазую. Пономарева прошла в соседний кабинет.

Любка орала на весь коридор. Чем ближе подходила к кабинету, тем больше звенело в ушах от ее крика.

Когда оперативники ввели бабу, та, глянув на хозяина кабинета, заорала площадное. Оперативники держали ее за руки, едва справлялись.

— Отпустите ее! — приказал Коломиец. И, подойдя вплотную к одноглазой, сказал тихо и отчетливо: — Захлопнись. Не звени. Умела бухать, теперь похмеляться будешь. Не за пьянство тебя сгребли. За морг, где засветилась. И уж теперь, хоть тресни, не скоро на волюшку выйдешь.

Любка открыла рот от удивления. Из головы вся матерщина вылетела. Забылась. Единственный глаз полез на лоб. Баба впервые испугалась по-настоящему. Она не сразу сообразила, что надо ответить. Ведь милиция забирала ее в последний раз в вытрезвитель лет двадцать назад. Потом ею никто не интересовался, махнули рукой. Лишь иногда, проходя мимо, грозили, предупреждали. Но бабу это уже не пугало.