Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вскоре стали поговаривать о том, что постановщик может задержаться в театре и стать главрежем. Сам он ожидал приезда жены. Многое, видимо, зависело от того, понравится ей город или нет. По профессии она актриса; если согласится, будет работать в театре.
Жизнь моя нежданно-негаданно оказалась заполненной до предела. Ассистентские обязанности отнимали всё личное время, поскольку моё присутствие на репетициях было оговорено как непременное, а вечерами я была занята в спектаклях.
Галицкий отсмотрел их все. Резюмировал:
– Вы интересны и умны в «Детях солнца» Горького. Очень хороши в «Безымянной звезде», но лучшей ролью станет та, которую вы сыграете в моём спектакле!
Значит, он и в самом деле настроен остаться здесь?
– Сидите рядом. Ваше место тут, – обращаясь ко мне как к ассистенту, капризно требовал он, указывая на стул возле себя.
Я и так на всех репетициях неотлучно находилась рядом. Знала, когда он обедал и что чаще всего не успевал даже перекусить. С молоденькой, красивой актрисой Галей Ястребой мы старались помочь ему и в этом.
Мне многое дозволялось:
– Говорите! Говорите обо всём, что я упустил, что не приметил, в чём не прав.
Но когда я однажды позволила себе не согласиться с его толкованием, он резко оборвал меня:
– Это слишком заумно.
Тон был невежливый, недружелюбный. Я поняла намёк и замолчала.
– Только не это! – попенял он на следующий день. – Почему вы такая отсутствующая? Не замолкайте.
– Увольте. Вы всё прекрасно знаете сами.
– Ах вот как? Поднят бунт?! Это не пройдёт! Властной рукой самодержавия он будет подавлен! – Он искал форму примирения. – А вообще, если у вас найдётся несколько минут после репетиции, у меня к вам есть один вопрос.
– Что вас интересует? – спросила я перед уходом домой.
– Расскажите мне обо мне…
– О вас? Но я решительно ничего о вас не знаю.
– Знаете, знаете! Ещё как знаете! Я вас побаиваюсь. Вы как эолова арфа. Я только подумаю о чём-то, а вы уже это формулируете.
– Ну, если знаю, тогда получайте. Недальновидный. Недипломатичный. Талантливый. До безобразия уверенный в себе человек.
– Талантливый? Это в точку! – играючи подхватил он. – В остальном вы меня разочаровали. Не годится.
– Что ж! Так тому и быть!
Для каких-то интервью с отрывками из спектаклей нас несколько раз приглашали на телевидение. После записи на ТВ мы возвращались в театр пешком. Он доверительно рассказывал о своей семье: о жене, о матери, о детях и даже внуках.
– Расскажите теперь о себе, – попросил однажды.
– Что именно?
– Расскажите о сыне.
– Вы, я вижу, всё уже выведали у Оли?
– Я обо всём хочу знать от вас.
– Мне ничего не хочется вам рассказывать.
– Тогда интерес к вам тоже на время отложим и вернёмся к тому, в чём вы уличили меня. Я – недальновидный, недипломатичный, но талантливый…
«A-а! Правильно, что его заело именно это: недальновидный, недипломатичный».
Казалось, Галицкий был целиком ориентирован на занятую в спектакле молодёжь и талантливых корифеев. Но в труппе были маститые актёры, переквалифицировавшиеся в партийных и месткомовских деятелей. Их он – игнорировал. Ни советчиков, ни союзников в них не искал. А они, собственники на советский манер, проработав здесь не один десяток лет, считали театр своей вотчиной, и независимость «гастрольного» режиссёра им была не по нутру.
Несовместимость этих двух сил проявила себя в открытую на обсуждении макета декораций к спектаклю «Мой белый город». Сцена была разграфлена художником на четыре квадрата-квартиры, в которых одновременно на двух этажах протекала жизнь четырёх семей. Исполнителям макет понравился как современный и нестандартный. «Хозяева» же из худсовета его воинственно отвергли, назвав претенциозным и вычурным. Возникавшая вокруг репетиций напряжённость становилась всё более грозовой. Но до мысли, что это может как-то сказаться на судьбе спектакля, дело не доходило. Замысел утопически прекрасного Белого города был для Кишинёва актуален и свеж.
Владимир Александрович Галицкий состоял в партии, в вопросах субординации партийной и творческой этики обязан был разбираться. Я знать не знала, что происходило на партийных собраниях театра, но раз от разу он приходил с них на репетиции всё более озадаченным, если не сказать удручённым. Однажды смутил брошенным:
– Вы мой единственный здесь приход.
В выходные дни он созванивался с Олей и бывал у неё. Спрашивал иногда: «А вы к Ольге не заглянете?» Буквально на секунду как-то заглянула. Чуть ли не в манере Александра Осиповича он тут же набросал стишок:
С пылу с жару
Вбежала Тамара,
Сказала: «Я забыла тетрадку».
«Ах, как это гадко!» —
Воскликнул Володя
И выразил это в оде.
Какое самомнение! Он усмотрел в моём появлении намеренность?
Наблюдая общение Владимира Александровича с Олей, я и Олю увидела непривычной, и его более естественным. Старше меня на полтора десятка лет, они оба принадлежали другому историческому времени. Часто перебрасывались строчками из Багрицкого, Гудзенко, Сельвинского… В центре их лирических воспоминаний, конечно же, была Одесса. Смекалистое, остроумное нутро города, его вольный портовый дух и самобытность всегда оказывались на переднем плане. Однако, побывав под властью «зелёных», пережив приход австро-немецких войск и французскую интервенцию, в то время когда Красная армия уживалась с гайдамаками, Одесса «уступила себя» советской власти. Позже Владимир Александрович напишет: «Дети войны и разрухи, мы рвались к самовыявлению. Революция распахнула перед нами эти двери». Оба они с Олей – как участники «Живой газеты», «Синей блузы» – творчески и нравственно укрепляли новую власть молодостью, задорными куплетами, спортивными экзерсисами и напористостью в пропаганде идей.
Вскоре Министерство культуры утвердило нового режиссёра главрежем. Его нарасхват зазывали к себе в гости актёры театра. Когда выяснилось, что у него в феврале день рождения, многие из нас были приглашены к народному артисту В. А. Стрельбицкому, пожелавшему отметить этот праздник в своём доме. Освоившись, Галицкий представил себя всем как патриарха, окружённого семьями дочерей и внуками. Был в ударе. Неподражаемо артистично исполнял экзотические куплеты одесского беспризорника Ютки-Перекопца. Хрипловатым голосом пел его песни:
Посмотрите на мене, тёти,
На мене, молодца.
Я родился у мамы
Без посредства отца…
Рассказывал байки о том же Ютке, который во время съёмок «Броненосца „Потёмкина“» являлся к гостинице «Лондонская» с ящиком для чистки сапог и выбивал щёткой приветствие, когда Эйзенштейн ставил ногу на ящик: «Эйзен едет уф Китай снимать картину „Сам пью чай“», и т. д. и т. д. Успех новый главреж
