Камни Юсуфа - Виктория Дьякова

— Да довольно, мать, уже, будет тебе. Идем, сестрица, — устав слушать старую княгиню, Никита увел Вассиану в сад.

Сад Шелешпанских был невелик и уютен. Раскидистые липы буйно росли вокруг пруда, где специально для хозяина, тосковавшего в Москве о родимой сторонке, разводили белозерских рыб. Зеленели только что отцветшие яблони, вишни, сливы. Над розовыми цветами пахучего шиповника кружились золотистые шмели. В некошеной траве пролегали узкие дорожки. Одна из них вела мимо кустов смородины, алых от плодов, и высоких подсолнечников с желто-черными широкими головами к дерновой скамье у самого частокола, куда Никита и привел Вассиану. На скамейке княгиня увидела Сомыча. Он держал на руках белую соколиху и как ребенка убаюкивал ее. Вокруг стояли какие-то аптекарские склянки.

— Вот, горе у нас, — сказал Никита сокрушенно, подводя Вассиану. — Не знаем с Сомычем, что и делать. Помирает соколиха наша.

Увидев княгиню, Сома встал и хотел поклониться, но Вассиана остановила его:

— Сиди, сиди, занимайся своим…

— Белоперая моя, — горестно вздыхал Сома, и в голосе его слышались скрытые слезы, — за сторонку родимую билась в ставке с иноземным самцом, да весь дух и отдала. Уж мы и так, и так, аж Лукиничну колдовать позвали — а того гляди… — он не договорил, чувствовалось, что и вымолвить боится, о чем подумалось.

— Мы с Сомычем ее еще птенцом поймали на Соколиной горе, — сказал Никита. — Растили, учили… Смышленая — таких и не сыщешь, прямо, человек. В лицо знает нас, на голос откликается, все понимает, что говорим. Она не могла не победить, — продолжил он по-французски, — я ее Вассианой назвал, в честь тебя…

Княгиня вскинула на Никиту удивленный взгляд. Он слегка покраснел от смущения, но глаз не отвел.

— Дай-ка мне поглядеть, — попросила Вассиану Сомыча, — может, помогу чем.

Старый финн осторожно передал птицу княгине. Соколиха лежала, не двигаясь, закрыв глаза. Она была вся горячая и дрожала. Потом открыла глаза, подернутые пеленой слез и грустно посмотрела на княгиню, как будто прощалась.

— Что ж, коли в честь меня назвал, то мне и спасать, — решила Вассиана. — Гарсиа! Поди в мою горницу и принеси мне лекарство из янтарного ларчика. Ты знаешь, какое.

— Но, госпожа, — поклонился непонятно когда появившийся на дорожке испанец, — лекарство то предназначено…

— Иди, — настойчиво прервала его Вассиана. — Мне помнится, тебе не терпелось поучаствовать. Вот и поучаствуй теперь.

— Слушаюсь, госпожа. — Гарсиа быстро пошел по направлению к дому.

— Сейчас все будет хорошо, милая моя, — Вассиана присела на скамейку, держа соколиху меж ладоней.

Вскоре вернулся капитан де Армес. Он принес небольшой флакон красного венецианского стекла, в котором мерцала густая темно-лиловая жидкость. Вассиана взяла флакон из его рук.

— Ну, голуба моя, раскрой клювик, раскрой… — попросила она соколиху. — Сейчас мы выпьем — вот так. И силы к нам вернуться, и крылышко срастется…

— Что это ты даешь ей? — спросил с удивлением смотревший на нее Никита.

— То же, что и брату твоему, когда он был при смерти, — ответила гречанка. — Слезы лекаря моего, карфагенского пифона. По ночам он плачет, тоскуя о карфагенском оазисе, где вырос, и который давно уже превратился в пустыню, так как его разрушили римляне. Слезы пифона — древний эликсир жизни. Он убивает смерть. А еще он помогает тем, кого сама жизнь превращает в пустыню.

Несколько капель из флакона упали на крыло соколихи. Она перестала дрожать и скоро задремала на руках у Вассианы.

— Будет жить? Будет, госпожа? — взволнованно спрашивал Сомыч, заглядывая Вассиане через плечо.

— Будет, будет, — успокоила его княгиня. — Иди, Сома, подготовь для своей красавицы клетку, а я пока ее подержу. Скоро ей полегчает. Веришь?

— Как не верить! — изумлялся Сомыч. Не теряя времени, он поспешил исполнить приказание княгини.

— Вы тоже свободны, капитан де Армес, отнесите лекарство на место, — гречанка передала де Армесу флакон. Молча поклонившись, Гарсиа ушел.

Вассиана с Никитой остались вдвоем. Князь Ухтомский некоторое время безмолвно наблюдал за ней, потом присел на скамейку рядом.

— Ты нянчишься с ней как с младенцем, — сказал он с улыбкой. — Странно, почему у тебя нет детей, тебе бы пошло качать на руках малыша…

— Да, наверное, пошло бы, — тихо согласилась княгиня, не поднимая лица, — да не пришлось…

Он молча положил руку на ее колено. Совсем рядом, над своей шеей, она почувствовала его взволнованное дыхание. Слова готовы были сорваться с его губ — и она знала наперед, что это были за слова.

— Не говори, — горячо прошептала Вассиана, повернувшись, — не говори ничего. Все знаю, что хочешь сказать. И потому молю — не надо. Чтоб не пришлось мне отвечать тебе. Ведь правду сказать не могу, и не хочу, чтобы ложь стояла между нами…

Его лицо было совсем близко, каждой клеточкой кожи она чувствовала томивший его жар, зажигавший и ее сердце. Его губы почти касались ее губ.

— Нет, нет… — она отстранилась, — нельзя нам. Пойми, не потому, что брату твоему верность храню, хотя был он всегда добр ко мне и зла от меня не заслужил. А потому… — она запнулась на мгновение, переводя дух, — что дорог ты мне, Никита…

Признание вырвалось помимо воли княгини, и тут же на бледных щеках ее проступили красноватые пятна. Длинные темные ресницы взволнованно дрогнули.

— Мне лицо твое дорого, каждая линия тела, руки, голос, но нет… От того, что дорог, потому и говорю — не надо. Знаю я, что затянет тебя пагубная страсть. Не меня погубишь, обо мне речи нет, с меня как с гуся вода — не в первый раз. Себя погубишь… И не княжеский гнев страшен, куда пуще опасность есть…

— Мне не жить без тебя… — слова как вздох сорвались с губ его и камнем упали ей на грудь, сдавив мукой сердце.

— Но и со мной не жить, — едва слышно ответила она, тщетно стараясь скрыть горечь своих слов. — Ты и вообразить себе не можешь… Не поверил бы никогда, но так и есть: не хозяйка я себе самой, раба еще бесправней твоих холопов. Мне все позволено ради корысти, и ничего — ради сердца.

— Что ты говоришь? Не понимаю я, о чем ты? — Никита обнял ее за плечи, хотел прижать ее голову к своей груди, но она опять отстранилась.

— Оженишься ты, Никита, — быстро продолжала она, — забудешь меня. Жена нарожает тебе детей — будешь счастлив. Все пойдет добрым путем…

— Нет, не женюсь, — вздохнув, ответил он. — Коли моя воля какое значение будет иметь — ни за что. Ты о Лизке Шереметевой не думай. Это еще когда покойная Наталья Кирилловна жива была, сговорились они с моим отцом. Она сама ведь в девичестве Шереметева. А я мамки своей не помню, померла рано. Я один у отца был. Вот Наталья Кирилловна и порадела обо мне. Своих-то сыновей она для царевен по-знатней берегла, чтоб от Рюриковичей — не меньше. А мне тогда лет двенадцать было. Я Лизки Шереметевой в глаза не видал. Не знаю даже, хороша ли собой. Пока в сердце покой был, так и не думал об этом. Все так живут: как родители скажут — так тому и быть. Пошел бы под венец, что сделаешь? Да тут отец помер, война одна-другая, все откладывали сватовство. Теперь только понимаю, для чего Господь возвел все препятствия на том пути: чтобы я тебя встретил. Коли Алексей Петрович настаивать не станет, то лучше уж один останусь. Если же станет сватов к Шереметевой посылать — в монахи уйду, другого пути избежать свадьбы нет. Грех, порой, Вассиана, великий я на душу беру, не простит мне Господь — брату своему добра не желаю, чтоб овдовела ты хочу…