Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой - Александр Щербаков

Мы с Сашкой сумели стать близкими друг для друга. Вся предыстория, где он – подкупающий милотой малолетка, не имеет к этому касательства. Это заблуждение многих – считать, что отношения родителей с малыми детьми перетекают потом во взрослые. «Он уже мужчина, а для меня – все равно маленький»… Эту ставшую притчей во языцех неправду, придуманную, мне кажется, некими равнодушными газетчиками «для утепления» изначально остылых, фальшивых фигур в своих сочинениях, кое-кто ошибочно принимает за норму естества. И нередко расстраивается: почему у меня не так? А не так у всех психологически нормальных. Я занимался этой темой (конечно, только как журналист) и при случае, может быть, поделюсь своими соображениями. А пока хочу высказать одно из них: отношения между родителями и выросшими детьми в большинстве случаев устанавливаются, как у всяких людей при их знакомстве. Мы друг друга открываем для себя. Прежние чувства при этом могут играть роль. Но чаще – нет.

Да, «в сплошной лихорадке буден» бывает трудно уловить момент этого знакомства, поэтому «вдруг» проявившиеся «новые» черты единокровного человека или его поступки могут оказаться обескураживающими, повергать в недоумение.

Но я знаю и день, и час, когда моя жизнь пополнилась новой эмоцией. Ощущением человеческой близости к выросшему сыну. Обстоятельства, сопутствовавшие этому, скорее всего случайные. Однако без их знания рассказ будет непонятным. А с ними – придется начинать ой как издалека.

Если мы не слишком спешим, то…

Мы не вели дневников. Я по лености, хоть и понимал, каким они могут быть могучим подспорьем при всякой словесной работе. Галя – из неколебимого убеждения, что истинная правда рождается и существует во всей полноте исключительно в воображении, чужеродный ей голый документализм непоправимо искажает ее. Для достижения кондиционной подлинности он должен быть «переварен» в котле творческой фантазии. «Продукты этой фантазирующей деятельности… приноравливаются к переменчивым житейским потрясениям», – писал великий австрийский мудрец Зигмунд Фрейд.

Помните, у Пушкина: «Над вымыслом слезами обольюсь»? Может быть, над «Капитанской дочкой». Но уж никак не над «Историей Пугачевского бунта». Действительно, много ли смысла при такой «химии» «другой реальности» в фиксировании повседневности, в поденных записях?..

Однако от Галины осталось несколько блокнотных страниц, написанных за три (или четыре) дня пребывания в больнице на Иваньковском шоссе летом 2001 года. Девятьсот слов. Среди них – и касающиеся именно темы дневников: «Этого милого труда для собирания мыслей в пучок уже не существует в природе, как не существует долгого замачивания белья в соде, а то и клее, вываривании его до синей белизны. Боже, сколько существовало длинных дел, в которых помещались целые истории. Теперь все дела – клип, кляп, клупп…» Можно подумать, что эти мысли противоречат убеждению о сомнительной ценности ежедневных записей. Однако нет, этим девяти сотням слов предшествует иронический эпиграф:

«Не писал дневник и не пиши,Лучше подточи карандаши».

А жаль. Сколь многое она сумела выразить в этих строках, скорее всего не предназначавшихся для прочтения кем бы то ни было: о творчестве, о болезни и боли, о врачах, о евреях и о русских и т. д. И еще – о нашей с ней жизни и обо мне.

«Больница как экстерриториальное место.

Межеумочное пространство.

Ни там ни тут. Ни то ни се.

…Кончились страхи о живой жизни. Она как бы за стеной, которую не взять. Нет страхов о себе. Очень далекое расстояние от импульсов боли. Даже мысль о бедности и нищете не кажется столь оглушительной. А видит бог – я этого боюсь больше всего. Никогда смолоду не ставила этот коварный и подлый вопрос: в деньгах ли счастье. Конечно, нет. Сейчас же кричу: конечно, да. Деньги – защита. Вся напрягаюсь от слов Саши, что можно жить хуже. В старом доме. Где-нибудь в Акулово. Это непонимание фатальное. Я не хочу ничего сверх, но не хочу спускаться вниз. Он готов. Потребностей, честолюбия, гордости как бы и нет. Будем жить как птицы. Я не птица. Нет во мне полета – это оскорбительно, но и нет готовности чирикать на ветке под дождем – это слава богу. Между волком и собакой – это как бы изучено. А между птицей и человеком – кто же за это возьмется? Я – нет. Притянутый образ. Во мне болит возможная бедность. Саша не понимает. Он всегда был близок к нищенству, по сути. Как одевался, как жил, как ценил жизнь. С этим возможно примириться, когда есть какой-никакой достаток. Это сиротство при определенном завороте мозгов можно принять за шарм. При всем остальном неумение защитить одну женщину от страха – это позорство. Вот они, странности любви. Я же его не променяю ни на кого. Значит, буду нести в себе вечный страх нищеты. Мужчина как источник незащиты».

Да, здесь много чего выражено. Но доминанта высказывания: мы – бедные люди. Ими родились, ими прожили, ими куда-то ушли. Или уйдем. Мы – я и Галина. Мы – наше поколение. Наше социальное происхождение – из бедных. Не будем касаться глобальных тем: почему из века в век, видимо, самая одаренная природными богатствами территория представляет собой страну непреходящей нужды; почему именно она (да еще «остров зари багровой») добровольно и с песнями стала воплощать приблудную идею социализма всеобщей бедности и т. п. Просто констатируем: мы – бедные.

В конце 2012 года журнал «Вопросы литературы», по моему мнению, самое авторитетное российское печатное издание на заявленную в его названии тематику, опубликовал обзорную статью уже упоминавшейся здесь Алёны Бондаревой о творчестве Щербаковой. По ходу дела критик перечисляет сочинения, которые могут составить славу автора: «Тогда появились книга о любви, разворачивающая перед читателем всю биографию героини, – «Loveстория» (1995); семейный роман, в котором на примере жизни нескольких поколений видны несмываемые отпечатки русской истории, – «Лизонька и все остальные» (1996); а также пронзительная трагическая повесть о трех соседях, ухаживающих за обездвиженными женами, – «У ног лежачих женщин» (1995)…» Еще далеко до «книги «Яшкины дети» (2008) – вершины повествовательного жанра Щербаковой», но уже во многих изданиях к читателю пришли также отнесенные автором «Вопросов литературы» к «золотому списку» писательницы «Митина любовь», «Косточка авокадо», «Год Алёны», «Из крякв»… То есть в 2001 году «нести в себе вечный страх нищеты» обречен не сочинитель, сравнительно недавно ступивший на писательскую тропу, а признанный и читателями, и ценителями-специалистами мастер.

Наиболее плодотворная литературная работа Галины пришлась на годы, когда писательские гонорары вызывали презрительную усмешку у всякого пишущего профессионала. Публикация рассказа на разворот в «Огоньке» или очерка из серии «Причуды любви» в «Крестьянке» приносили автору больше, чем полноформатная книга.