Основы риторики: Учебное пособие для вузов - Александр Волков

«…Так сделай и ты; поревнуй тому евангельскому самарянину, который показал столько заботливости о раненом. Так шел мимо и левит, шел и фарисей; и ни тот, ни другой не наклонился к лежащему, но оба без жалости и сострадания оставили его и ушли. Некий же самарянин, нисколько не близкий к нему, не прошел мимо, но, остановившись над ним, сжалился и возлил на него масло и вино; посадил его на осла, привез в гостиницу, и одну часть денег отдал, а другую обещал за излечение совершенно чужого ему человека (Лук. X, 30–35). И не сказал сам себе: «Какая мне нужда заботиться об нем? Я самарянин, у меня нет ничего общего с ним; мы вдали от города, а он не может идти. Что если он не в состоянии будет вынести дальнего пути? Мне прийдется привести его мертвым, могут заподозрить меня в убийстве, обвинять в смерти его?» Ведь многие, когда, идя по дороге, увидят раненых и едва дышащих людей, проходят мимо не потому, чтобы им тяжело было поднять лежащих, или жалко было денег, но по страху, чтобы самих их не повлекли в суд как виновных в убийстве. Но тот добрый и человеколюбивый самарянин ничего не побоялся, но, пренебрегши всем, посадил раненого на осла и привез в гостиницу; не страшился он ничего: ни опасности, ни траты денег, ни другого чего. Если же самарянин был так сострадателен и добр к незнакомому человеку, то мы чем извиним свое небрежение о наших братьях, подвергшихся гораздо большему бедствию? — Ведь и эти христиане, постившиеся ныне, впали в руки разбойников-иудеев, которые даже свирепее разбойников, и делают больше зла тем, кто им попался. Не одежду они разодрали у них, как те разбойники, но изъязвили душу, и, нанесши ей тысячу ран, ушли, а их оставили лежать во рве нечестия.

Не оставим же без внимания такое бедствие, не пройдем без жалости мимо столь жалкого зрелища, но, хотя бы другие так сделали, ты не делай так; не скажи сам себе: «Я человек мирской, имею жену и детей, это дело священников, дело монахов». — Ведь самарянин тот не сказал: «Где теперь священники? Где теперь фарисеи? Где учители иудейские?» — Нет, он, как будто нашедши самую великую ловитву, так и схватился за добычу. И ты, когда увидишь что кто-либо нуждается во врачевстве для тела или для души, не говори себе: «Почему не помог ему такой-то и такой-то?» — Нет, избавь страждущего от болезни и не обвиняй других в беспечности. Если бы ты, скажи мне, нашел лежащее золото, то неужели сказал бы себе: «Почему такой-то и такой-то не подняли его?» — Напротив, не поспешишь ли унести его прежде других? Так рассуждай и насчет падших братьев, и попечение о них почитай находкою сокровища. Ибо если ты на падшего возлиешь, как бы масло, слово учительное, если обвяжешь его кротостию, если исцелишь терпением, он обогатит тебя более всякого сокровища. «Аще изведеши, — говорит Господь, — честное от недостойного, яко уста Мои будеши». (Иерем., XU, 19). Что может сравниться с этим? Чего не может сделать ни пост, ни лежание на земле, ни всенощные бдения, ни другое что-либо, то делает спасение брата»[99].

Повествование представляет собой аргумент к модели. В отношении к праобразу (Лук. 10, 26–37) оно сильно амплифицировано эпитетами, сравнениями, метафорами, истолкованиями, перифразами, параллелизмами, фигурами диалогизма, среди которых заимословия, обращения, вопрошения, ответствования, риторические вопросы. Эти фигуры, однако, не простые украшения — все они строго функциональны и уместны. С помощью сравнений и фигур диалогизма Златоуст сводит значения местоимений и глагольных форм в повествовательных конструкциях и в эпидейктических высказываниях. Смещенное использование одних форм вместо других рассматривается в главе об элокуции как одна из фигур, организующих текст высказывания, — эналлага.

В судительной аргументации изложение гораздо более значимо и самостоятельно, чем в совещательной или эпидейктической, а приемы повествования, соответственно, более разнообразны. И если тезис строится в судительном плане, то и повествование занимает в системе аргументов ведущее место.

Общие свойства повествования в судительных высказываниях определяются особой значимостью его как части речи и отношением ритора к предмету и аудитории. Это — убедительность, модальность, изобразительность, стилистическая индивидуальность.

Убедительность повествования основана на правдоподобии излагаемого материала и, главным образом, на особом внимании, которое ритор при построении уделяет приемлемости содержания. Как было отмечено в главе о строении аргументации, повествование на деле является таким же аргументом, что и рассуждение, поскольку конкретный материал приводится к общим местам, которые лишь могут выражаться иначе, чем в технических доводах.

Обычно в повествовательных формах речи эти общие места обнаруживаются в выборе фабулы. В нормативном историческом изложении, да и вообще в исторических сочинениях в поле зрения историка редко попадают факты, которые не могли бы быть так или иначе оценены с точки зрения общих мест в их сюжетном выражении. Другой способ задания общих мест в повествовании — использование соответствующей оценочной лексики, эналлаги местоимений и глагольных форм в связи.

«6 сентября войско наше приблизилось к Дону, и князья рассуждали с боярами, там ли ожидать моголов или идти далее? Мысли были несогласны. Ольгердовичи, князья Литовские, говорили, что надобно оставить реку за собою, дабы удержать робких от бегства, что Ярослав Великий таким образом победил Святополка и Александр Невский шведов. Еще и другое, важнейшее обстоятельство было опорою сего мнения: надлежало предупредить соединение Ягайла с Мамаем. Великий князь решился — и, к ободрению своему, получил от св. Сергия письмо, в коем он благословлял его на битву, советуя не терять времени. Тогда же пришла весть, что Мамай идет к Дону, ежечасно ожидая Ягайла. Уже легкие наши отряды встречались с татарскими и гнали их. Димитрий собрал воевод и, сказав им: «Час суда Божия наступает», — 7 сентября велел искать в реке Удобного броду для конницы и наводить мосты для пехоты. В следующее утро был густой туман, но скоро рассеялся, войско перешло за Дон и стало на берегах Непрядвы, где Димитрий устроил все полки к битве… Димитрий, стоя на высоком холме и видя стройные, необозримые ряды войска, бесчисленные знамена, развеваемые легким ветром, блеск оружия и доспехов, озаряемых ярким осенним солнцем, — слыша громогласные восклицания: «Боже! Даруй победу государю нашему!» — и вообразив, что многие тысячи сих бодрых витязей падут чрез несколько часов как усердные жертвы любви к отечеству, Димитрий в умилении преклонил колена и, простирая руки к златому образу Спасителя, сиявшему вдали на черном знамени великокняжеском, молился в последний раз за христиан и Россию, сел на коня, объехал все полки и говорил речь к каждому, называя воинов своими верными товарищами и милыми братьями, утверждая их в мужестве и каждому из них обещая славную память в мире с венцом мученическим за гробом.

Войско тронулось и в шестом часу дня увидело неприятеля среди обширного поля Куликова. С обеих сторон вожди наблюдали друг друга и шли вперед медленно, измеряя глазами силу противников, сила татар еще превосходила нашу. Димитрий, пылая ревностию служить для всех примером, хотел сражаться в передовом полку, усердные бояре молили его остаться за густыми рядами главного войска в месте безопаснейшем. Но Димитрий ответствовал: «Где вы, там и я. Скрываясь назади, могу ли сказать вам: «Братья! Умрем за отечество?» Слово мое да будет делом! Я вождь и начальник, стану впереди и хочу положить свою голову в пример другим». Он не изменил себе и великодушию, громогласно читая псалом «Бог нам прибежище и сила», первый ударил на врагов и бился мужественно как рядовой воин, наконец отъехал в средину полков, когда битва сделалась общею.

На пространстве десяти верст лилась кровь христиан и неверных. Ряды смешались, инде россияне теснили моголов, инде моголы россиян, с обеих сторон храбрые падали на месте, а малодушные бежали: так некоторые московские неопытные юноши, — думая, что все погибло, — обратили тыл. Неприятель открыл себе путь к большим, или княжеским знаменам и едва не овладел ими, верная дружина отстояла их с напряжением всех сил. Еще князь Владимир Андреевич, находясь в засаде, был только зрителем битвы и скучал своим бездействием, удерживаемый опытным Димитрием Волынским. Настал девятый час дня, сей Димитрий, с величайшим вниманием примечая все движения обеих ратей, вдруг извлек меч и сказал Владимиру: «Теперь наше время». Тогда засадный полк выступил из дубравы, скрывавшей его от глаз неприятеля, и быстро устремился на моголов. Сей внезапный удар решил судьбу битвы, враги, изумленные, рассеянные, не могли противиться новому строю войска свежего, бодрого, и Мамай, с высокого кургана смотря на кровопролитие, увидел общее бегство своих; терзаемый гневом, тоскою, воскликнул он: «Велик Бог христианский!» — и бежал вслед за другими. Полки российские гнали их до самой реки Мечи, убивали, топили, взяв стан неприятельский и несметную добычу, множество телег, коней, вельблюдов, навьюченных всякими драгоценностями»[100].