Мальчик с Антильских островов - Жозеф Зобель

Кармен часто рассказывал мне про этот случай, и каждый раз по-разному: то с возмущением, то с сарказмом, то с гордостью.

В другой раз, когда у нас разговор зашел о быках, Кармен сказал мне:

— Ты знаешь, когда мне было лет семь, бык наступил мне на спину. В те времена я был «головой рубашки». То есть носил вместо рубашки джутовый мешок с прорезями для головы, рук и ног и водил под уздцы головного быка повозки. Однажды после сильного дождя ноги рабочих, копыта животных и колеса повозок превратили дорогу в настоящее месиво. На каждом шагу — плюх! — я тонул по колено. Возчик осыпал меня проклятиями и угрозами. Я изнемогал… Представляешь себе: идти много часов подряд по липкой земле, в которой ноги вязнут так, что их и не вытащишь? «Пошевеливайся, лентяй! — кричал мне возчик. — Или я тебя огрею хлыстом по заду. Я не хочу, чтобы меня наказал надсмотрщик за то, что ты болтаешься у быков под ногами!» Ноги не держали меня, сердце разрывалось от страха, я споткнулся и упал…

Возчик сам вытащил меня из грязи. Он соскочил с повозки, когда первый бык наступил на меня. Удивительно, как он не сломал мне хребет!

Потом Кармен был погонщиком мулов и долго пролежал в больнице после одного падения, когда сломал себе ключицу.

После этого он пошел на военную службу.

Ах, это тоже было нелегкое испытание!

А отбыв военную службу, он остался в Фор-де-Франсе, где ему очень понравилось.

Впадая в меланхолию, он предавался воспоминаниям о ночах, когда на плантациях зажигали костры и били в тамтамы.

Когда он был в хорошем настроении, он смеялся надо всем, даже над самим собой.

Иногда Кармен входил, насвистывая, и, не говоря ни слова, подсаживался к столу и начинал барабанить по нему пальцами.

Это были ритмы плантации, по большей части знакомые мне. Но, когда он переставал свистеть и начинал петь, слова песен оказывались новыми для меня. Негры с плантаций так торопятся сочинять мелодии и распространять их, что не заботятся о словах, приспосабливая мотив к какому-нибудь местному происшествию. Кармен насвистывал, колотил по столу, потом начинал петь с таким чувством, с таким вдохновением, что я слушал его как зачарованный.

Неожиданно Кармен обрывал мелодию, вскакивал и говорил мне:

— Ну хорошо! Я пошел спать.

— Уже?

— Да, старина, я сегодня ездил весь день без остановки. А потом, жарко. — И он, зевая, протягивал мне руку и говорил: — До завтра.

Часто, прервав пение, Кармен вдруг спрашивал меня:

— Ну хорошо, Жо, что слышно?

И тут же сам принимался рассказывать. Каждый приход Кармена обогащал меня новыми подробностями, из которых складывалось мало-помалу мое представление об Аллее Дидье.

По крайней мере, я понял, что на ней живут самые богатые и влиятельные белые в стране, потомки белых колонизаторов, — и в то же время самые зловредные. Их обслуживают негры — единственные жители улицы, с которыми я соприкасаюсь, хотя и не участвую в их жизни. Эти негры свято верят в превосходство своих белых хозяев, в их непогрешимость и могущество.

Я узнал имена всех владельцев вилл и названия контор и торговых домов, куда они отправляются каждое утро на машинах.

До меня дошло, что Аллея Дидье не только аристократический квартал, но что по этому двойному ряду нарядных домиков циркулирует одна и та же кровь беке, что все обитатели Аллеи в родстве между собой, что белые креолы женятся только в своем кругу. Это подтверждает мое наблюдение, что все население страны делится на три категории: негров, мулатов и белых (не считая подразделений), что первые (самые многочисленные) совершенно не ценятся, подобно диким плодам, не нуждающимся в уходе; вторые рассматриваются как сорта, выведенные прививкой; а третьи, часто невежественные и некультурные, считаются редкими, ценными фруктами.

В ГОСТЯХ У БАБУШКИ

Последняя поездка в Петибург оставила во мне мучительное воспоминание о бедственном положении мамы Тины.

Меня поразило то, как она поддалась разрушительной власти нищеты. Комната ее становилась все сумрачнее. В полу сгнило еще больше досок, в потолке появились новые дыры. Стол расшатался, ножки его изъедены сыростью. Отсырел и сам Фюзилев двор, в центре которого скапливались сточные воды; улицы городка заросли сорняком, замусорены. Пустырь, на котором мы играли, отошел к заводу, и на нем посадили тростник.

А на том берегу реки плотные ряды тростника склонились над водой, готовые перейти реку и поглотить городок.

Мама Тина заболела в середине недели. Она жаловалась на боль в левом боку.

— Это ветры, — говорили соседи.

По их совету я поил больную настойкой из кожуры чеснока, которая вызывает отрыжку.

Она жаловалась и на головную боль. Ах! Она не может держать прямо голову — так она у нее отяжелела. Тогда мазель Делис сделала ей компресс из листьев пальмы, смоченных в растопленном воске.

И еще глаза.

— Как будто вдруг вечером в комнате погасили лампу, — говорила она, — и я осталась в полной темноте, и земля заколебалась у меня под ногами.

— Глаза — это дело деликатное, — сказал мосье Асионис. — Тут понадобится долгое лечение.

В субботу вечером мама Тина послала меня в Петиморн получать ее зарплату за первые три дня недели.

За все десять лет, что мы уехали с Негритянской улицы, я ни разу не был в Петиморне, и даже воспоминания о нем изгладились из моей памяти. Странный восторг охватил меня, стоило мне ступить на знакомые тропинки.

Несмотря на тяжесть на сердце из-за болезни бабушки, я чувствовал, как радость охватывает меня, когда я с непокрытой головой шагал босиком среди зеленого моря тростника.

Я узнавал издали деревья, дороги, саванны, берега реки, по которым я некогда бродил с моими