Турция. Записки русского путешественника - Курбатов Валентин Яковлевич

Нимфеум глядел на пустую агору высокими арками в раковинах сводов и тосковал по статуям, которые в этих арках встречали человека, подчеркивая белизной голубизну порфировых колонн. Эти порфиры перекликаются с колоннами греческого источника, предтечи византийских агиасм. Он бежит здесь из своей давней-давней эры, напоминая, что время придумано человеком и властно только над ним, не касаясь вод, небес, гор и вот таких источников, которые всегда текут, будто в первые дни. И только напоследок мы поднялись в театр, где опять расписалось землетрясение. Он оказался настолько неожиданным зов для нас, видевших за эти дни не по одному театру в день, засыпанным снегом, застенчивым и не понимающим, как носить на себе такую белую роскошь, и потому выглядел ненастоящим.

Облака крались к нам с соседней вершины серым туманом, стекали тусклым вечером, заливая уступ за уступом и грозя вот-вот занять преждевременными сумерками ряды театра, а там и сам город. Пора было бежать вниз, где длился еще не поздний день. Тем более что там, внизу, нас ждали мраморные жители Сагалассоса, укрывшиеся от холода под заменяющие им солнце музейные лампы и жадные человеческие взгляды, по которым они стосковались в своих земляных могилах, за столетия почти потеряв веру в археологическое воскрешение.

*

Музей, построенный по всем новейшим технологиям, собравший сокровища двух небольших городов Сагалассоса и соседней Кремны, оказался на удивление богат! Он выслал во двор, как нищих на паперть, одноногих Гермесов и обезглавленных Нимф и Нереид, царственно ленивых львов, которые разошлись по Риму и Византии, став у входов дворцов и стадионов, взойдя на колонны и триумфальные арки, колеблясь на тяжелых знаменах и обнажая клыки на фибулах плащей и рукоятках мечей. Он отправил в соседство к ним погребальные урны, развеявшие пепел «обитателей», и баптистерии, чью крещальную купель охраняли те же львы с их тяжелыми лапами. Это было не жалко оставить под дождем и солнцем. Потому что место сохранялось для богов и героев, для мраморной антологии греческой славы, для «выездного» Олимпа.

Одних львиноголовых Зевсов здесь насчитывается девять, хотя и один составил бы славу любому музею. Девять с пятачка земли в квадратный километр! Сколько же их населяло Грецию и Римскую империю! Подлинно — народ, который мог составить независимое мраморное государство, в котором было бы кому править и кому поклоняться, кому воевать и кому работать, на кого охотиться и кого пасти, и даже что возделывать и чему цвести.

Я гляжу на мраморную Геру в ее покойной власти и понимаю бедную Лето, которая и здесь пытается укрыться от нее. И по оставшемуся летучему торсу и стремительному движению вспоминаю перед поездкой виденный римский вариант, где она в том же движении и с тем же полетом складок уносит на руках маленьких Аполлона и Артемиду. А оттого, что здесь слепков не держат — все оригиналы, нетрудно заключить: мраморные боги выходили из мастерских древних скульпторов, как у нас в XVII веке иконы. Кузьмы и Демьяны, Николы и Георгии десятками крепкой руки, хорошей школы и одного канона, чтобы заказчик мог купить в точности то, что высмотрел у соседа. Вот и здесь манера могла быть похуже или получше, но Аполлон все натягивал лук, Орфей прикасался к лире, а Лето все бежала и бежала, спасая детей…

Не счесть, видно, тогда жило ремесленников и копиистов. И все-таки с такой мыслью никак не свыкнешься; уж так прекрасны и единственны все статуи. А ведь одних Дионисов и Сатиров три пары, Немезиды две, два Асклепия. И всякий похож, да неповторим. И конечно, Афины, Афродиты, Кибелы… В каждой столь пленявшие Д. Рескина в античной скульптуре «нежность и правда». Они вспыхивают перед тобой под автоматическим освещением в сиянии наготы или легчайшей тяжести складок — подчеркивая в театре света на мгновение свою уникальность, явственно сознавая ее, поднимая на тебя глаза или опуская их, гордясь или смущаясь. И уже становится не по себе, хочется пройти к римским надгробиям с возлежащими на брачном пире смерти супругами или к гладиаторским фризам, где слышны лязг мечей, тяжелое дыхание боя, треск переломленных копий, вязкая возня закованных в совершенно инопланетные по нашим ассоциациям доспехи. Но потом все-таки бросишь их и опять к Аполлонам и Гераклам, Артемидам и Тихе, будто все хочешь что-то отгадать, получше понять не дающее покоя вчера.

Опять думаешь, как горело Слово в Святителе, когда он уничтожал эту вызывающую смятение красоту. Может быть, они, тогдашние воины Христовы (но ведь, опять повторю, и греки и римляне окружением и традицией), истребляли ее не в мире только, а и в себе самих, потому что она обнаруживала свою тщету, останавливала жизнь, висела гирей на ней, рвущейся в небо. Мы слишком легко «понимаем» и «прощаем» из высокомерия всего насмотревшейся цивилизации. Эстетическое в нас потеснило религиозное, «чистая» красота отодвинула душу.

Мы все немного Фрадике Мендеши из писем великого нобелевского португальца Эсы де Кейроша, который в конце XIX века, ругая трассировщиков железной дороги от Яффы до Иерусалима, элегически вздыхал, что паровозное чудовище победит, потому что полетит со скоростью тридцать километров в час по Саронской долине, где «никогда не увядали анемоны и розы» и где в живописной группе малого городка легко узнать молодого пророка, идущего исцелить Петрову тещу, и в победе своей погубит красоту легенды, которая две тысячи лет врачевала человечество. Вот и мы готовы про «легенду» и про «анемоны и розы». А тут все стоит вопрос о векторе нашего пути, о богах или Боге… И про «детство» — которое нельзя отменить, только вот в нем сказывалась своя старость, требующая преодоления. Или во всяком случае ждущая прямого и неуклончивого разговора о самом главном в человеке и мире.

Прощание для встречи

Мысли мои пока слишком обращены к тем чудным мраморам, явившимся мне на фоне руин церквей, которые при жизни, наверное, были чудесны. И оглядываясь на увиденное в поездках, понимаю: уроки этой земли только-только проступают и еще не умеют отвлечься от плоти породивших их мест. И опять вспоминается мысль Григория Назианзина, что не надо ездить в Иерусалим, чтобы встретить Господа. Действительно, как тут все тонко и трудно. Если ехать только для этой встречи, то и правда лучше не надо: найдешь исключительно самого себя. Но коль собрался «просто» коснуться камней, которые помнят пророков и апостолов, пройти их дорогами, ощущая босыми ногами жесткую твердость пути, увидеть свет утра, который видели их глаза, вдохнуть соль и зной воздуха, которым дышали они, поймешь и узнаешь больше, чем хотел, когда только собирался в дорогу. Не надо привозить готового знания и искать ему подтверждения — нет ничего более неплодотворного.

Только смотри, не бойся противоречия самому себе и не торопись с заключениями! И тогда откроется, что каждая земля есть урок если не для самой себя, то для другого народа. И каждая история (пусть самая древняя и далекая) происходит для тебя сегодняшнего, чтобы стало понятно: уроки ее просты и отличаются только платьем, на самом деле они все время одинаковы.

И опять повторяешь то, что знал разумом, но теперь навсегда усваиваешь сердцем: не надо обольщаться величием. Страшно вымолвить для гордого русского слуха: не нужно искать империи, потому что все империи после Христа напрасны. Они падут под ударами живой жизни свободы и любви, бедности и правды. Империи завершают руинами не от одних ошибок императоров и всадников, доместиков и нотариев, преторов копья и препозитов опочивальни, а потому, что заражены при рождении.

Человек садится в самолет, поднимается на палубу корабля, входит в поезд и пытается прорвать границу слепого дня, чтобы узнать: поражение — лучший учитель победы. Когда видишь пустыню на месте родины своей веры, лучше понимаешь: устоять можно, только не повторив ее соблазнов, не поверив покою и обманчивому торжеству, ибо оно первый шаг к разрушению.