Давай займемся любовью - Анатолий Тосс

Меня охватило странное ощущение – светлая гостиная с хорошо одетыми, светскими людьми, обитые штофом стены, оживленные голоса, смех вокруг, немые, выразительно шевелящиеся Тамарочкины пухлые губы… На все наложился запах далекого, зыбкого костра, оседающий в моей быстро хмелеющей голове. Я вдруг различил отблеск вдалеке, словно через сгущенную, туманную дымку пробиваются бьющиеся на ветру, уносимые в плотную ночную пустоту языки пламени, одиночные искры залпами петард врезаются в чернеющий воздух, потрескивают наполовину прогоревшие поленья. Где-то невдалеке, в темноте сонный шелест притихшей реки, негромкие голоса у костра, я даже ухитрился различить силуэты людей, не то троих, не то четверых, шляпы с широкими, загнутыми полями, что-то из Джека Лондона или О’Генри. Просто отчетливое такое видение наскочило. Манящее, притягательное, более притягательное, чем штоф на стенах, ненужные, бессмысленные разговоры, любезные улыбки, короче, вся эта мишура и неестественность.

Но видение наскочило и развеялось. Я удивился, заглянул в стакан – он оказался пуст, даже намека на коричневую дымную жидкость не осталось. Тотчас словно по команде снова прорезался голос Тамарочки с его чуть капризными, кокетливыми нотками.

– А над чем ты сейчас работаешь?

Я постарался сопоставить ее слова с вновь вплотную подступившей реальностью и… не смог.

– Чего-чего? – переспросил я, сознавая, что теперь уже точно бесповоротно пьян.

– Ну, ты же работаешь, что-то пишешь, – пропела яркая птичка у меня над ухом. – Над чем конкретно, повесть, роман? Какой жанр?

– Послушай, Тамар… – начал я неуверенно и замолчал.

Со стороны могло показаться, что я напряженно думаю над ее серьезным вопросом. Но я не думал. Не мог, не хотел, не умел. Впрочем, когда мысль отступает, ей на выручку порой приходит интуиция, заполняя образовавшийся вакуум. Вот и теперь меня замечательно осенило. Настолько замечательно, что я очнулся от подпитого забытья, и нагловатый кураж вновь с восторгом забился где-то рядом с мозжечком.

– Послушай, Тамар, – начал я заново, пробиваясь более-менее связанными словами через неразборчивую, заросшую хлестким, вяжущим кустом, хмельную тропинку, – как ты думаешь, здесь сортир где-нибудь поблизости имеется?

По застывшему в мгновение лицу стало понятно, что неожиданный перевод темы с литературной на сортирную Тамару ошарашил – так что пока все шло по плану. По нехитрому и не очень продуманному, но тем не менее.

– Ну да, вон там, в коридоре. – Даже движение руки потеряло зябкость и беззащитность.

Я вдохнул побольше воздуха, набрался максимально доступной мне наглости и выпалил на одном, несущем остатки дыма дыхании:

– Слушай, давай пойдем туда, потрахаемся.

Все-таки отличная, как оказалось, осенила меня мысль, яркая, смелая, емкая. Которая могла, кстати, привести к совершенно непредсказуемым последствиям. От звонкой пощечины и умопомрачительного скандала до совместного похода в тесную комнатку в коридоре. В которую я, хоть и был пьян, все равно с ней ни за что бы не пошел.

Тамара глядела на меня, не веря себе, не веря моим словам. Я тоже смотрел на нее с замиранием, с неподдельным, искренним интересом – что же все-таки произойдет сейчас? И не разочаровался.

– Ты что, сдурел, что ли! – совсем другим, ничуть не театральным, не артистическим, куда более административным голосом с нотками надрезанного бабьего фальцета пропела Тамусек. – Ты чего, идиот! Ты за кого меня принимаешь! – Тут она выдержала паузу (она-то как раз оказалась театральной) и добавила со смаком: – Козел!

Ну что же, я получил непредвзятый, подтвержденный жизнью результат. Конечно, случиться могло по-разному, но то, как случилось, меня тоже полностью устраивало. Я кивнул, соглашаясь с ее нелестной, но справедливой оценкой, и, только промолвив коротко: «Извини», повернулся и направился обратно к столу.

Я шел и больше не ощущал на себе Тамариного взгляда, а значит, скованность разом оставила меня, а взамен вернулась долгожданная раскованность. Я добрался до стола и начал наполнять бокал новой порцией далекой, пропитанной затухающим костром прерии.

Залив стеклянную емкость до неприличных пределов, я решил, что безопаснее находиться под опекой моего надежного стража – доктора Гессиной. А то, глядишь, еще кто-нибудь снова привяжется в моему пропиаренному (а лучше сказать, перепиаренному) литературному творчеству – так и до настоящего скандала недалеко.

Я оглянулся. К моему удивлению, Милочка по-прежнему была увлечена выразительным красавцем Иваном. Что они могли так долго обсуждать? Неужели белокурый Ваня пытается умыкнуть античную богиню из-под самого моего пьяного носа? Я тут же почувствовал себя обязанным подойти, разведать обстановку.

С близкого расстояния выяснилось, что Ваня находится в середине монолога. Так как я пропустил начало, то и не очень вслушивался в продолжение. Что-то про товарища или даже друга, что-то из серии: «А он мне говорит…», «А я ему говорю…», в общем, какие-то сложные взаимоотношения. Не отвлекаясь от повествования, он взглянул на меня, как бы в поисках поддержки, я покачал в ответ головой, заметил сочувственно:

– Не может быть…

– Да нет, я тебе точно говорю, – откликнулся на мое сопереживание Ваня. – Я так расстроился, ты даже представить не можешь. Я ведь к нему всей душой…

Тут я снова вырубился, в смысле, отключил звук, как недавно с Тамарочкой, и снова глотнул из бокала. Когда глотаешь дымной жидкости, отключать звук, как выяснилось, значительно проще.

Я стоял с псевдовнимательным видом, Милочка не обращала на меня ни малейшего внимания, лишь плеснула разок ледяной водицей из своих подмерзших озерков и сразу перевела взгляд на красноречивого собеседника. Что-то тут было неправильно, нелогично – либо Ваня действительно увлек ее, либо что-то еще происходило, подводное, неведомое, что я без глубоководного скафандра различить не умел.

– В общем, мы с ним расстались, – закончил монолог Ваня и взглянул на меня мягким, теплым взглядом. Снова за поддержкой взглянул.

– Да, дела, – не отказал я ему в поддержке и даже вздохнул с пониманием.

– Ты бы ему позвонил, если переживаешь так сильно, – в свою очередь посочувствовала Милочка, попрежнему не удостаивая меня вниманием.

– Ни за что! – эмоционально, как и полагается деятелям искусства, заверил нас обоих Ваня. – После того, что он сказал, я еще ему звонить должен?! Нет, пусть сам первый звонит.

Я пожал плечами, мол, ну тогда я совсем уж не знаю. Милочка тоже не проронила ни слова. От общего коллективного сопереживания все разом замолчали, каждый думая о своем.

Я, например, о том, глотнуть ли мне еще из стакана или не стоит? С одной стороны, стакан вроде бы полный и жидкость приятная. Но с другой – мой предел уже находился где-то поблизости, а я его всегда уважал и старался не переступать. Так и не сумев принять самостоятельного решения, я надумал посоветоваться со старшим товарищем. А чего не посоветоваться, особенно если товарищ к тому же доктор?

– Понюхай, костром пахнет, – бесцеремонно подставил я наполненный бокал под Милочкин носик. Наверное, она вдохнула, потому что носик чуть поморщился. – И на вкус дымом отдает. Я даже не знал, что так бывает, – признался я.

– Скотч, что ли? – за меня с Милочкой догадался Ваня. А вот Милочка не произнесла ни слова.

– Скотч? – разочарованно повторил я за знатоком. – А я думал, что-то штатовское, что-то про ковбоев. Я уже и в прерии побывал, посидел с ними у костра. А оказывается, надо было в Шотландию двигать. Короче, все опять перепутал.

Видимо, меня подвели интонации, а может быть, глупая, хмельная улыбка. Но Милочка меня раскусила:

– Ты что, напился, что ли? – Теперь ее голос не был ни сочувствующим, ни заботливым, наоборот, суровым. Был ли он справедливым, не знаю, но вот суровым – точно. Будто я снова у нее в кабинете, но теперь не по блату, а в порядке общей очереди. Таким голосом обычно бросают через плечо: «Пациент, разденьтесь по пояс».

– Да брось ты! Как что, так сразу напился! Я вообще, кстати, не напиваюсь никогда. У меня внутренний стержень такой. Самоконтроль называется. Я только веселею и озорнее становлюсь. – И как бы в подтверждение своих слов, я отхлебнул из бокала увесистый полноценный глоток. Вот так дилемма: пить или не пить – разрешилась сама по себе.

– Понятно, – иронично проронила врач Гессина, все так же наказывая меня взглядом. – С Тамарой ты тоже озорничал? – Она кивнула в сторону штофной стенки, и тут все разом встало на свои законные места. Хотя вообще-то место было только одно – Милочкина ничем не спровоцированная ревность. Ну что ж, ревность, так ревность, решил я. Озорничать, так озорничать.

– Да ладно тебе. Я лишь предложил ей в сортир пойти потрахаться, – чистосердечно признался я.

Гоголь со своей немой сценой из «Ревизора» мог бы и сам застыть на мгновение. Ваня отбросил вниз нижнюю челюсть вместе с волевым подбородком, вылупил гипертрофированно глаза, затем картинно, неестественно их закатил. Я такого глазного трюка от волевого Вани и не ожидал даже. Милочка тоже потеряла дар речи и нашлась лишь через минуту, не раньше.