Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта - Марсель Брион

Кроме того, подготовка и руководство развлечениями иностранных гостей были еще одним способом держать их под контролем. Пышность, которую афишировал Меттерних, должна была, по его понятиям, служить пропаганде Габсбургского дома и свидетельствовать о благополучии австрийских финансов. Идея о том, что для получения кредита, пусть даже только морального, следует основательно потратиться, была правильной идеей; венцы не всегда это понимали, и популярность Меттерниха уменьшалась пропорционально увеличению стоимости жизни, неблагоприятному для «средних кошельков».

Если подвести итог тому, что конгресс принес венцам в смысле как выгод, так и потерь, то сальдо следует признать явно дефицитным. Торговля предметами роскоши выиграла от присутствия десятков тысяч иностранцев, но не слишком. Больше всего выгоды конгресс принес «продавцам удовольствий»: владельцам модных ресторанов, хозяевам танцевальных залов, поставщикам «свежатинки» для гурманов из высокопоставленных семейств. Большинство горожан с обычной для них мудростью наблюдали за безумиями своих блистательных гостей, но не подражали им; венцы хорошо знали, что все это не больше чем театр, которому можно удивляться, смеяться и аплодировать, но не стоит принимать это зрелище всерьез. Кроме того, продолжаясь слишком долго, оно становилось скучным и утомительным. Те, у кого кружилась голова от безумного коловращения ежедневных празднеств, достаточно быстро обрели равновесие, как только Вена избавилась от тех, в ком наконец увидела чужаков, переставших веселиться и, следовательно, не представлявших больше ни малейшего интереса.

Так, после того, как погасли гирлянды танцевальных залов и отхлынуло на все четыре стороны Европы это «наводнение августейших особ», вызывавших улыбку принца де Линя, к Вене вернулся ее прежний облик. Однако Наполеоновские войны, да и сам конгресс, который был их последним актом, оставили заметные следы в общественной жизни. В Австрии, как и в других странах, они способствовали приходу к власти нового класса — буржуазии.

Глава восьмая

В ЦАРСТВЕ ВАЛЬСА

Иностранцев особенно поражает любовь жителя Вены к танцу. Ирландский певец О’Келли, большой друг Моцарта, порой исполнявший его произведения, в своих воспоминаниях о пребывании в Вене в 1787 году уделяет много места тому, что называет неистовой, безумной страстью к танцу.

«Когда приближается время карнавала, — пишет он, — всех охватывает лихорадка предстоящего наслаждения, в день его открытия достигающая пароксизма, степень которого трудно себе представить. Балы-маскарады давали в общественных залах императорского дворца, и маски до отказа забивали эти огромные помещения. Одержимость венских дам танцем и маскарадом настолько непреодолима, что они не терпят никаких помех этому любимейшему развлечению. Дело заходило столь далеко, что для женщин „в интересном положении“, которых даже это обстоятельство не могло заставить остаться дома, были предусмотрены специальные комнаты со всеми необходимыми принадлежностями на тот досадный случай, если бы наступили внезапные роды. Мне говорили об этом совершенно серьезно, и я охотно этому верю, так как действительно случались обстоятельства, в которых было совершенно необходимо принимать срочные меры».

Если зрелище венских женщин, исступленно танцующих на девятом месяце беременности, и представлялось нашему ирландцу комичным, он тем не менее отмечает, что эти дамы, «вращаясь вокруг своей оси и никогда от этого не уставая, славятся грацией и изяществом движений». Они с таким энтузиазмом предаются новому танцу, что не отдают себе отчета в том, насколько вредно это упражнение для их здоровья, говорили хулители вальса. «Мне сказали, — продолжает О’Келли, — что вальсирование с десяти часов вечера до семи утра вызывает постоянное головокружение, ослабление зрения и слуха, не говоря уже о куда более серьезных последствиях». Чтобы отвратить общество от этого опасного развлечения, его противники настойчиво говорили о «смертельных» опасностях вальса, в особенности когда его танцевали так, как описывает Адольф Бойерле: в очень длинных залах, где пары, танцуя, стремились как можно быстрее преодолевать большое расстояние. Они по семь или восемь раз подряд с большой скоростью проносились по таким залам, причем каждая пара старалась обогнать другую, и нередко, как утверждает хроникер, это бессмысленное кружение останавливала чья-нибудь внезапная смерть.

Несмотря на это, готовность жить для того, чтобы танцевать, и умереть от этого, казалось, настолько привилась в Вене, что ее жители не думали ни о чем другом. «Чем был танец для венца? — спрашивает Г.-Е. Якоб в очаровательной книге, посвященной Иоганну Штраусу.[117] — Было ли это своего рода успокоительное средство? Или, наоборот, возбуждающее? У нас нет ответа на этот вопрос. Это был некий отягощенный сладостной приятностью и демонизмом плод безумия и благородного легкомыслия, который не поддается анализу».

К какой эпохе восходит любовь к танцу? Историки не потрудились рассказать нам об этом, но очевидно, что настолько утвердившееся и настолько распространенное коллективное пристрастие порождено не недавними временами; можно предположить, что, подобно любви к музыке, оно давно укоренилось в характере и привычках венцев. Нет сомнения и в том, что оно порождено прекрасными, порой забавными танцами, характерными для всех народов империи: тирольскими лендлерами, венгерскими чардашами, мазуркой и полькой польского происхождения, а, может быть, также и вариантами коло[118] балканских горцев. Все это перемешивалось с широко распространенными танцами XVIII столетия — гавотом, менуэтом и с другими многочисленными национальными и провинциальными танцами, которые все были почти полностью забыты, когда появился вальс. В период Венского конгресса менуэт, такой известный в предыдущем веке как самостоятельная музыкальная форма и как салонный танец, оказался забыт настолько основательно, что, когда однажды из чистого любопытства на каком-то княжеском приеме захотели вспомнить, как его танцуют, среди делегатов конгресса нашелся лишь один, способный исполнить его фигуры. Это был граф Гард-Шанбона, восхитивший зрителей своим искусством. По крайней мере, так описывает этот дворянин в своих Воспоминаниях собственные успехи в кругу участников конгресса.

Нет никаких сомнений в том, что венцы всегда любили танец, но с появлением вальса эта любовь становится необузданной страстью, которую описали Бойерле и О’Келли и которая в эпоху Штраусов приобретает масштабы настоящего социального явления. Действительно, вальс — это головокружительный танец, поэтический полет, легкое опьянение, заставляющее на несколько часов забыть о банальностях повседневной жизни. Якоб задавался вопросом о том, успокоительное ли это средство или же возбуждающее. Ответ должен быть таким: и то и другое одновременно. Успех вальса кроется в том, что танцующие отдаются его завораживающему ритму, ошеломляющему кружению, усугубленному пьянящей близостью женского тела, прижимающегося к партнеру. Ведь, в отличие от вальса, в старых танцах такая близость не предусматривалась.

Пользуясь словарем историков искусств, можно было бы сказать, что танец — это некая символическая форма, отражающая дух народа и эпохи. Тогда появление вальса можно было бы рассматривать как знак глубоких изменений, происходивших в обществе в конце XVIII века и перенесших в салоны крестьянский танец; такое объяснение звучит вполне правдоподобно. Но если обратиться к морфологии вальса в ходе преобразований в XIX веке, вплоть до «вальса-качания» 1910-х годов, то станет ясно, что он все больше и больше отдаляется от народных истоков, не переставая при этом оставаться самым любимым танцем жителей Вены. Нельзя будет не отметить также и то, что композиторы XIX века станут писать вальсы с тем же рвением, с каким их предшественники в XVIII веке сочиняли менуэты. И даже будет видно, как в ходе этих преобразований при переходе от Штрауса Старшего к Штраусу Младшему вальс, создаваемый отцом для танца, становится у сына симфонической формой, которую можно слушать в концертном исполнении и которую хочется больше слушать, чем танцевать, как, например, Императорский вальс.

Предметом нашего внимания не является история вальса как формы музыкального выражения: она одна заняла бы целый том. Нас интересует влияние его на жизнь венцев и изменения, которые он привнес в самый облик города. Можно утверждать, что в социальном смысле приход вальса совпадает с закатом старой монархии, истинной символической формой которой был менуэт. Вальс можно рассматривать как некий «революционный» танец. Филологи связывают этимологию его названия с латинским глаголом volvere (кружить), так как его основным признаком является кружение — кружение вокруг своей оси как элемент участия в коллективном вращении, подобно некоторым танцам Востока, например тибетским. Большая подвижность этого танца и позволение тесно прижимать к себе партнершу привели к тому, что вальс стали считать непристойным и на этом основании изгонять из аристократических салонов.