Хадж во имя дьявола - Юлий Самойлов

… — Да-да, — кивнул я.— Я вас узнал. Вы — Шувалов Николай Фомич, доктор истории, статья 58, пункт 10, срок 10 лет.

Шувалов печально улыбнулся:

— Да-да, пункт 10 и 10 лет срока.

— А это — ваши внуки?..

Он очень много знал, этот старик. Вечерами он пересказывал нам Нестора, рассказывал о князе Боброке, об отце Сергии, об Александре Невском, об Ослябе и Пересвете, о знаменитых повстанцах и разбойниках. Помню, как он рассказывал о казненном впоследствии Ваньке-Каине.

— Вот ведь сука,— комментировал тогда Питерский,— смотри-ка, и кликуха-то у него была какая — Каин. И с выдумкой ведь был. Ссучился, пошел в сыщики, в палачи.

Шувалов готов был рассказывать о ком угодно, только когда дело доходило до Грозного, он отмахивался:

— Достаточно мне моего червонца.

Но однажды, оглянувшись по сторонам, прошептал мне чуть ли не в самое ухо:

— Этот наш,— он ткнул пальцем вверх,— такой же тиран и садист, как Ванька Четвертый. Люб ему Ванька, люб. Себя в нем видит, как в зеркале.

— Ты имеешь в виду…— начал было я.

— Да, да, его, не называй это имя…

…Солженицын говорит, что уголовники содействовали администрации в избиении, уничтожении и уничижении политических. Дело в том, что до прихода бендеровцев и власовцев никаких политических там не было. Это во-первых. А во-вторых, весь народ относился к так называемым политическим нетерпимо, называя их фашистами, врагами, изменниками, и весь народ, в том числе и вышеупомянутые писатели, кричали осанну Вождю. Разве солдаты на вышках и надзиратели в зоне не из того же народа? Какое-то подобие объединения политических с уголовниками произошло позже, когда заклейменные проклятой статьей, начали приходить военнопленные и просто участники войны…

Впоследствии я бывал много раз в доме старого историка, просто беседуя с ним и пользуясь его библиотекой. Библиотеку после ареста мужа неисповедимыми путями сохранила жена, которую, как это ни странно, никто не тронул, ни ее, ни квартиру. Потом, еще годы спустя, я получил тяжелую посылку с книгами и письмо. В письме было сказано, что профессор на 87-м году жизни умер, и в завещании указал мое имя с перечнем книг, которые я должен был получить в случае его смерти. А в посылке — первые книги «Истории государства Российского» Соловьева и фотография, запечатлевшая старого профессора в лагерной телогрейке и солдатской шапке в день, когда он вернулся в Ленинград после освобождения и реабилитации.

…Я сидел, вперившись в языки пламени, за решеткой камина. И вдруг я увидел лежащую в огне, раскаленную докрасна чайную ложечку и тут же вспомнил о той золотой ложечке, которую во время шмона нашли в подушке бригадира Шабанова.

Был такой бригадир — Шабанов, высокий, сухощавый и жилистый мужик, лет этак под сорок. Так, вполне заурядное, неприметное лицо с ускользающим взглядом серых глаз. Но, как говорится, мастер на все руки, заправский плотник и каменщик, слесарь и маляр и вообще кто угодно и, кроме того, бесспорно, весьма талантливый человек. Он имел необыкновенно точный взгляд на людей и события и еще железную хватку. Никогда не повышал голос, не говоря уж о кулачных расправах, столь популярных в лагере. В бригаде его звали по имени-отчеству, да и он — тех, кто был в его возрасте или старше. Впрочем, и люди у него были ему под стать: все крепкие, мастеровитые и какие-то уютно одомашненные. И все, как и сам Шабанов, большесрочники. У него самого был четвертак. На воле он заведовал товарным двором, и уж не помню точно, что он там сотворил. Надо заметить, что Шабанов был добродушен и даже добр, прикармливая всех лагерных доходяг. Его фамилия очень часто белела на щите передовиков, но попасть в его бригаду было практически невозможно. Занималась бригада срочными выгрузками на железнодорожных путях. Станция была огромная, с сортировкой, и на нее прибывали грузы, на ту самую спецстройку, на которую батрачил лагерь. С ворами Шабанов был в хороших отношениях, как, впрочем, с лагерной придурней, надзорсоставом и вообще со всеми. Надо сказать, что работали они действительно как оголтелые. Ну, и естественно бригаде шли зачеты один к трем. День проработал — три заработал. То есть 25 лет Шабанов мог отбыть лет за восемь, восемь с половиной.

Однажды, уже после, я читал «Васю Теркина» Твардовского и даже видел написанную маслом картину. А вспомнил я все это потому, что Шабанов чем-то был похож на Васю Теркина: такой же сильный, ловкий, удачливый, который и в огне не горит, и в воде не тонет. И все было бы хорошо, но однажды в зону для практики прибыли курсанты из училища МВД, и один из них, по-моему, курсант Милюков, делая общий шмон, нашел в подушке Шабанова золотую чайную ложечку. Он написал рапорт начальнику лагеря, а также начальнику училища, А потом, когда через два месяца никакого результата от своих рапортов не получил, написал рапорт в спецотдел МВД СССР. И вот тогда очень спешно прибыли генеральская комиссия, возглавляемая генерал-инспектором МВД. Шабанова взяли, и с ним еще 117 человек, в том числе начальника лагеря, старшего оперуполномоченного, начальника режима, начальника конвойной службы и многих других. Ну и, конечно же, всех 40 человек из бригады.

Шабанов имел крепкую связь со станцией, техконторой и диспетчерами. Кроме вагонов, принадлежащих спецстройке, в глухие тупики шли вагоны с ценным и особо ценным грузом. Начальник конвоя вел к этим вагонам самого Шабанова и еще десять человек из его команды. Те ловко снимали пломбы, вскрывали вагоны и извлекали ценные и сверхценные грузы. Потом так же ловко навешивали пломбы обратно, давали знать диспетчеру, и вагоны срочно совали в составы… А потом попробуй докажи, где и когда их вскрыли и обокрали.

У Шабанова были дома, автомобили, его возили, куда он хотел, но он делился со многими, в том числе и с теми, из лагеря.

Или вот, 25-летний Арнольд Гусев, маляр экстра-класса. Научился он малярному делу в немецком плену, у какого-то старого мастера. Стены казались покрыты шелковым штофом или тисненой кожей, или ценными сортами дерева. Вначале он отделал кабинет начальника лагеря. Тот пришел в восторг, и Гусева под конвоем повели отделывать квартиру. Потом квартиры других начальников, в том числе и городских властей. О нем буквально рассказывали легенды. Он владел особыми секретами своего ремесла. А однажды он пришел домой, в зону, неся на плече два автомата с дисками и даже документы конвоя. В зоне переполошились, но Гусев сказал, что конвой просто пьян в доску и пусть отоспится. Но однажды он убил конвоиров и исчез навсегда.

Я лег в гигантскую ванну, в которой автоматически поддерживался один режим и одна температура, и дернул за шнур — раскрылись створки вмонтированного в стену телевизора, и в голубом огне экрана загремела музыка, бравурная и яркая. А я переживал странное перевоплощение, ведь совсем недавно я жил в страшной, скотской обстановке, в грязи и в холоде, готовый, как зверь в лесу, к постоянной обороне и нападению. И вот я лежу здесь. А ведь это тот же самый человек, то же самое тело. Может быть, я все же как-то изменился или в меня вставили какую-то особо ценную часть…

Я откинулся на удобную надувную подушечку, обтянутую шкурой синтетического леопарда и начал вглядываться в лица музыкантов. Но не они, не их лица на этот раз включили память. Я увидел кларнет в гибких пальцах одного из них и тут же вспомнил кларнетиста.

…Огромный плац четвертой транзитки своеобразного пересыльного городка в четырех-пяти километрах за Магаданом. Именно туда и поступали корабельные этапы.

В зоне — ряды однотипных, побеленных известью бараков. Прибывали покупатели, то есть начальство из лагерей.

Впрочем, чуть-чуть раньше перед покупателями происходили так называемые медкомиссии. Это были особые, непростые комиссии. В них было что-то непонятное и мистическое, ведь только подумать, по одному виду… зада комиссия устанавливала все о здоровье. Комиссия заседала за длинным столом: полковник, пара капитанов и парочка дамочек без опознавательных знаков. И все — только дипломированные врачи, недипломированных к такой работе не допускали. Впрочем, было еще несколько клерков, которые вели карточки и писарскую работу.

Когда комиссуемые заходили, следовала команда: «Спустить штаны!» Потом в течение нескольких мгновений взгляды членов комиссии скрещивались на ягодицах вошедшего, а потом полковник поднимал один палец, два, три или даже четыре.

Конечно, какой-нибудь наблюдатель с Марса или, скажем, с Альдебарана, который не знал ничего о гуманизме, мог подумать что это заседают гении, которые по одному виду и цвету ягодиц определяют все, то есть и сердце, и легкие, и желудок, и даже мозги. Впрочем, ларчик открывался просто. Для участия в такой комиссии не надо было быть ни гением, ни врачом и можно было даже не знать таблицу умножения. Почему? А потому, что все было предельно просто, как у каннибалов, когда они определяют, кого надо съесть сегодня, а кого завтра. Если ягодицы были упитанными и круглыми, полковник показывал один палец, и писцы вписывали в личную карточку: первая категория, то есть годен к тяжелым и особо тяжелым работам. Если ягодицы были не так круглы и не так упитанны, то два пальца — вторая категория, годен на тяжелые работы. Если можно было только понять, что речь идет о той части тела, тогда писали: третья категория. А вот если даже понять нельзя, тогда уже писали: четвертая, забортная. Также комиссовали и женщин…