Сто первый (сборник) - Немышев Вячеслав

Серега Красивый Бэтер бушлат накинул — знобит.

И Вязенкина знобит.

Рана, рано еще. Только ж октябрь; впереди холода, там — далеко, не видно пока. Осень на Кавказе — бархат. А знобит.

Серега с ведром в руках. Тряпка в ведре. Вязенкин думает: «Чего Серега с ведром? Как же чего — кровь смывать. Подожди, Серега, не торопись… А чья это кровь, интересно, Вакулы или Женьки Реуки?»

— Гриня, время, Гриня! — Пестиков по часам стучит.

Вязенкин текст бубнит про себя, сбивается, начинает по-новой.

Память, память…

Не то в голове — не о работе мысли. Фотография в рамке на столе… Женьки Реуки нет на снимке… Костян на снимке. Мишаня обнимает Витька. Петюня Рейхнер. Колек брат Витька. Каргулов контуженный рожу корчит.

Не черно-белый снимок, а цветной получился.

Не о том мысли у Вязенкина — текст вылетает из головы — не профессионально. Он жив. Двое солдат погибли. И они с Пестиковым могли погибнуть.

Могли, всего лишь могли…

Это подвиг?

Это уже подвиг!

Пусть будет подвиг.

Приятно, черт возьми: горит огонь в камине — не жжет руки.

— Гри-иня, перегон, не уфпеем!

Завис спутник над Атлантикой, инженеры уже дизелек завели. Ленок на том конце спутниковой связи губы кусает. Нет, наверное, не кусает, — Ленок опытный редактор. Вязенкин выставился перед броней. Серега с ведром ждет. Обернулся Вязенкин, чуть подвинулся, как скомандовал Пестиков, — чтобы кровь было видней.

— Так нормально?

— Пойдет.

Вязенкин руку тянет, и ладонь кладет на броню.

Теплая броня у бэтера.

Надо же, знобит его: затылок дрожит, мурашки по шее и выше по волосам. А броня теплая. Отнял Вязенкин руку от брони. И черная ладонь стала. Серега сейчас же ливанет на броню, и с кровью стечет под колеса пылюга. Голый станет бэтер беззащитный…

Через два дня у Вязенкин с Пестиковым закончился срок двухнедельной командировки. Они уехали. Перед самолетом, как обычно, ночевали в Пятигорске.

Когда Вязенкин вернулся в Москву, в редакции «Независимой» компании все хвалили его: коллеги кивали понимающе — тот репортаж не на шутку всех напугал! Главный редактор, милая — очень милая дама, расцеловала Вязенкина, сказала, что он значительно вырос в профессиональном отношении. Вязенкину объявили отгулы, выдали премию в размере оклада. Он вместе с женой укатил отдыхать в Питер… Шел дождь. Прелестная девушка плела венки из желтых кленов, а потом кружилась в распахнутом пальто по кленовой алее. Лапчатая корона упала с ее головы. Прелестная девушка, будто не заметила, залилась счастливым смехом. Она увлекала за собой приятной наружности молодого человека. Молодые люди беззаботно шлепали по мокрым кленовым листьям до ранних питерских сумерек, до последней капли холодного октябрьского дождя.

Через сорок дней Вязенкин вновь приехал в Грозный.

В саперной палатке поминали пулеметчика Ишеева и фантазера Реуку. Серега Красивый Бэтер водрузил на стол огромную сковороду со шкварчащей картошкой. Были почти все. Не было только Каргулова. Он после госпиталя уехал в отпуск, — саперный взвод снова остался без лейтенанта.

Сидели за столом саперы: Буча, Мишаня, Костя Романченко, Петюня, другие, кого Вязенкин знал только в лицо. Витек быстро оклемался и снова ржал как дурак, и подначивал всех вокруг. Савва из разведки пришел, устроился с краю. Глаза у Саввы нитки. Забрел Полежаев, сказал, что созванивался с Вакулой. Тот все мотается по госпиталям. Не то у него афганское защемило, не то свежая дырка никак не заживет. Старый он дурак, подытожил Полежаев, но с женой ему повезло. Танюха его — баба сердечная, с ней только и выдюжит старик Евграфич. Спросил, платят ли корреспондентам как раньше по сто долларов в день.

Вязенкин сказал, что платят.

Вздохнул Полежаев, но тут же встряхнулся — завтра же в дорогу. Все уже сменились: комендант Колмогоров, другие офицеры. Духанин, правда, остался. Каргулов после отпуска только за деньгами вернется. И фьють — только их всех и видели!

Первый выпили за помин душ Ишеева и Реуки. Второй тоже за них. Третий, как и положено, за всех погибших.

Потом уже поднялся Костя Романченко и стал говорить. Много еще говорили после старшины, но его слова запомнил Вязенкин — на всю оставшуюся жизнь запомнил.

— Так что браты, скажу я… Вот нам медальки, ягрю, дали. Спасибо, конечно, корреспондентам. Они показали репортаж, где погибли наши браты. А про скольких они не смогли показать. Но я не о том хочу… Нас, ягрю, наградили всех после того трагического репортажа, — он достал из кармана медаль. — Вот она боевая медаль. И я буду гордиться. И дети наши… и твои Буча, и твои Витек, будут гордиться за своих отцов. Мы честно выполняли свой долг, — он немного помолчал и скоро закончил. — Но, пацаны! Что все эти медальки по сравнению с горем тех матерей, чьи сыновья погибли или остались без ног, или просто сошли с ума.

Тишина в палатке. Никто не посмеет нарушить этой тишины. Поднял Костя кружку, покружил в ней теплого разбавленного спирта.

— И все же, пацаны, быть добру. Ягрю, давайте за это и выпьем.

Первого декабря две тысячи первого года саперный старшина Константин Романченко погиб — во время разминирования подорвался на радиоуправляемом фугасе.

Вместо эпилога

Заметелило на Новый год, завьюжило.

Расстреляли две тысячи второй, располосовали — по нулям ровно сыпанули праздничными очередями, расчертили небо трассерами.

Иван Знамов дослужил свой контракт и после новогодних и рождества собрался ехать домой. Дома — переждать холода, отпариться в бане, надышаться березового духа, а там видно будет.

Первого же числа он и зашел в штаб, чтоб времени не терять. Подписав все бумаги у Духанина, выбрался на морозец и уселся под голым заиндевевшим каштаном.

Пусто на плацу.

Вечный огонь ровно горит. Ни ветерка. Синее небо, глубокое.

Хороший день. В такой день только о доме и думается. Иван чиркнул спичкой, зажал огонек в кулаке, подкуривает.

— Как жив здоров?

Он поднял голову. Корреспондентик! Пуховик распахнут, щеки красные, улыбается. Иван протянул руку.

— Давно приехал? Садись, покурим.

Вязенкин присел рядом.

Подумал Иван: хорошо бы сейчас как в поезде — под тудум-дудум, и чтоб проводница шастала, чтоб километры столбовые пролетали мимо…

— Про Костяна слышал?

Вязенкин кивнул.

— А знаешь, кто виноват в его смерти? — Иван вдруг понизил голос и выхрипел, страшным шепотом: — Я! Я один и больше никто. Я знал, мне снилось, но не дошло до моей тупой башки, — сквозь зубы прошептал: — не дае-ха-ло!

Он схватился за голову. Потер бритые виски.

— Хочешь, расскажу?

Он не слышал, что ответил ему Вязенкин, не видел, как тот закуривал и мял в руках сигарету; он не видел и не слышал ничего в мире вокруг. Он говорил и говорил долго и по-порядку, как вспоминалось — с самого начала: про Аргун и Петьку Калюжного, брата и черную кассету, драку в ресторане и тетку Наталью, Светлану Палну, Шурочку и Лорку-«плюс-минус», полковника Батова. Свои сны и десять ангелов.

— Ведь Костян в тот день предчувствовал. Потом все говорили, что по дурости Костян погиб. Он же заключил контракт на пять лет. Дурная примета. Ведь как заведено? Служи полгода, солдат, и вали на родину баб щупать. Деньги кончились — снова на контракт. Философия. Нельзя спорить с приметами. Только я по-своему мыслю.

Не торопится Иван. Нет ветра — не дует. Жить теперь можно нараспашку, хоть и мороз; не страшен мороз в такое вот безветрие.

— Костян… он серьезный мужик был. Он не как мы. Он дом хотел построить — чтоб беседка белая была, увитая виноградом. Мы как вышли, вернее, как на место приехали, он с брони спрыгнул и говорит — браты, говорит, смертию пахнет. У меня тогда аж мурашки по спине. Чего, ты, говорю, Костян, лиха нагоняешь? Первый раз что-ли. Эрпеха, хоть и старая, но работает. И потопали мы.